сестры. Сама она бездетная и незамужняя. Не случилось. Может, оттого и несколько неадекватна в оценке самых простых жизненных ситуаций. Чересчур уж сурова в суждениях. – Чего скажешь, отвечает: – Все так! – А если все мордой о стенку колотиться начнут, тоже будешь? – А зачем им колотиться-то? – отвечает. – Тьфу, – качает головой. В каком-то смысле и она права.
У нее есть сестра. Изредка она подменяет Марию Ивановну. Она такого же роста и телесного склада. Такого же костистого покроя, но более веселого нрава. Всегда что-нибудь приятное скажет, не то что суровая Марья Ивановна. Иногда прикрикнет на сестру. Та покорно сносит – младшая все-таки.
Когда они рядом, то можно представить, как в молодости, красивые, зубастые, полногрудые, стояли на крыльце сельского бревенчатого родительского дома, залитые желтоватым светом заходящего солнца. Они прижимаются друг к другу и молча улыбаются, не отвечая на грубые шутки проходящих мимо парней. А шутки у наших парней известно какие – похабные. Но шутки. Смешно. И они смеются. Прикрывают тыльной стороной ладони рты, даже отворачиваются, вроде как шокированные и смущенные, но смеются. А потому что смешно. И парни. И лето. И молодые ведь. Тонкие крепдешиновые цветастые платья легко облегают их под нежным налетающим с близких полей пахнущим сеном и поздними цветами ветром. В Звенигороде. На Посад. В виду дальнего краснеющего на противоположном берегу монастыря. И вроде бы звон доносится. Нет, нет, это только кажется. Звоны давно отменили. Запретили. Там нынче никакой не монастырь, а собраны всякие инвалиды-калеки. Что-то с ними делают, перевоспитывают, преобразуют. Кто знает? Сестрам до этого дела нет. Они молодые. Они стоят на крыльце родительского дома и щурятся на заходящее слоящееся местное негубительное солнце. Изредка оборачиваются друг к другу и надолго замирают, всматриваясь в глубину такого похожего, почти своего, соседнего сестринского лица. Потом снова оборачиваются в сторону низкого слоящегося солнца. Щурятся улыбаясь.
– Я и говорю, – вздыхает Мария Ивановна. Поправляет косынку на голове. Без всякой связи с предыдущим, обращается к подружкам: – Коли такое дело, и вы гуляйте, – разрешает она им. Хочет добавить что-то простое и прямое, грубоватое. Но удерживается, поджимает губы, качает головой.
Женщины озабоченно копаются в своих изящных сумочках, выгребая на стол весь известный нехитрый женский скарб – пудреницы, губные помады, зеркальца, тушь, гребенки, – пытаясь что-то отыскать там. Длинными пальцами с ярким маникюром осторожно разгребают высыпанную кучу. Отыскивают и беспорядочно отправляют все вываленное обратно в сумочку. Что с них взять – женщины!
Одна из них покачивающейся походкой подходит к окну, застланному для нее наружной непроглядной тьмой, как серебряной амальгамой задней стороны таинственного зеркала, скрывающего все отошедшее. А также и то, что буквально через минуту может явиться, ворваться, проломив тонкую охранительную стенку экранирующего серебра. Беззвучно вторгнуться! Обхватить неоформленными, похлюпывающими, растекающимися щупальцами и липкими присосками! Приклеиться! Присосаться! И начать вытягивать так необходимую для собственного пополнения и бытия человеческую слякоть, муть и тьму.
Женщина подошла к окну. Она поежилась от озноба:
– Что-то дует.
Помедлила, всматриваясь в отражающую темень. Дальним серым фантомом перед ее глазами Марья Ивановна, бренча ведром и щеткой, покидает помещение. Отметив это про себя, женщина вынула из сумочки губную помаду и почти прижимается к стеклу. Подбирая пухлые губы и пожевывая ими, начала жирно раскрашивать, подправляя рисунок оттопыренным средним пальцем правой руки. Пробегающий застыл снаружи, глядя на это чудо.
– Я сам виноват! – продолжает он вести мучительные переговоры с самим собой. – Ну, виноват – значит, виноват. Чего уж тут?
Женщина за окном, чуть склонив набок голову, сдвинула брови и внимательно сузила глаза, заподозрив что-то. Она внимательно вглядывается в темноту. Так обычно снизу, из наполненной ванны, оперевшись двумя напрягшимися руками об ее скользкие края и высунувшись наполовину из воды, вглядываются в маленькое, узкое, чернеющее под потолком окошечко, где мелькает испуганное лицо подростка, взобравшегося на сложное сооружение из стола, стула и табурета, с риском для жизни и для своей и общесемейной коммунальной репутации, дабы подглядеть не очень-то и сокровенную, уже немало потраченную годами женскую наготу. Но нагота! Женская! А может, это и старикан из дальней комнаты, упрятанной за кухней у самого черного хода. Старый-старый, а шустрый! Знаем мы этих якобы старикашечек! Только слышно, как с грохотом сыпется гора табуреток, наставленных пирамидой на кухонный стол прямо под окошком. Так и инвалидом недолго остаться! И в тот самый монастырь отправиться. И быть там избиваемым с нечеловеческой силой до состояния полнейшего преображения плоти в дух и чистое свечение.
Вот и сейчас, исполнившись некоторой озабоченности, она вглядывается в непроглядную наружную тьму. Отпрянула от окна и что-то испуганное, правда, неслышимое отсюда, проговорила подруге. Та, оторвавшись от бумаг, на расстоянии эдак строго, даже грозно взглядывает в сторону окна. Прохожий замечает и отскакивает в темноту.
– Корреляция, корреляция! – делает шаг вперед. Шаг назад. На улице холодно. Мерзнут руки, ноги, уши. Но мерзнут как бы отдельно, телесно. Сознание этого не фиксирует.
– Собственно, это как эффект симпатической магии, – бормочет он пространно и назидательно, как в долгом и нудном разговоре. И убегает куда-то со словами: – Не магия, не магия, не магия!
Редкий, случайно попавшийся в это позднее время прохожий метнулся в сторону:
– При чем тут я?
Женщина все приглядывается к окну. Непонятно, есть там кто-нибудь? Или причудилось? Просто привиделось в черной амальгаме естественно-
