направилась прямиком к нему. Судя по всему, как и сестры в Годстоу, они то и дело вставали посреди ночи, чтобы петь и молиться.
Малкольм оказался в ловушке. Делать было нечего – только стоять, повесив голову, и дрожать.
Кто-то остановился прямо перед ним. Малкольм так низко опустил голову, что видел только обутые в сандалии ноги монахини и подол ее рясы.
– Кто ты такой, мальчик? И что ты здесь делаешь?
– Я намочил постель, мисс. То есть, сестра. А потом заблудился.
Малкольм постарался, чтобы его голос звучал как можно более жалобно – впрочем, это оказалось не слишком трудно. Он хлюпнул носом и вытер его рукавом. В следующее мгновение ему отвесили такую оплеуху, что его отшвырнуло к стене.
– Грязный гаденыш! Ступай наверх, в ванную, и вымойся. Потом возьмешь клеенку и чистое одеяло из сушильного шкафа и вернешься в постель. Утром обсудим твое наказание.
– Простите, сестра…
– Хватит ныть! Делай, что сказано, и смотри не шуми.
– Я не знаю, где ванная…
– Все ты знаешь. Вверх по черной лестнице и дальше по коридору. И чтоб я тебя не слышала!
– Да, сестра…
Он потащился в указанном направлении, стараясь выглядеть кающимся грешником.
– Хорошо! Хорошо! – прошептала Аста, сидя у него на плече.
Она поборола естественное желание превратиться во что-нибудь злобное и кусачее, и осталась зарянкой.
– Тебе хорошо говорить, не тебе же подзатыльник отвесили, – проворчал Малкольм. – Хотя клеенка нам точно пригодится – для ящика.
– И одеяла.
Лестницу он нашел без труда. Как и все остальное здесь, ее освещала слабая антарная лампочка. Интересно, откуда они тут берут энергию?
– При потопе она, по идее, первой должна была отключиться…
– Наверняка у них тут где-нибудь генератор.
Они говорили тихо-тихо. Наверху лестницы унылый коридор убегал вперед; пол устилали грубые циновки из кокосового волокна. Света тут было еще меньше. Припомнив, что говорила та женщина в пещере, Малкольм стал считать двери: те, что слева, вели в кельи монахинь, а справа – две двери в ванные, и последняя – в детскую.
– А где же сушильный шкаф? – прошептал он.
– Вон он, между ванными.
Малкольм открыл дверцу, и навстречу ему хлынул затхлый горячий воздух. Над канистрой с горячей водой поднимались полки тонких сложенных одеял.
– Вон клеенки, – подсказала Аста.
Свернутые в рулоны, они лежали на самом верху. Малкольм стащил вниз одну и прихватил пару одеял.
– Больше я не унесу, тем более с Лирой. И так тяжело.
Он закрыл шкаф и прислушался, стоя под дверью детской. Аста превратилась в мышку. Из-за двери доносился негромкий храп – видимо, дежурившей монахини, – а еще посапывание и одинокое хныканье. И больше ничего.
– Ждать больше нельзя, – пробормотал Малкольм.
Он повернул ручку, стараясь действовать как можно тише, но даже тот слабый скрип, который она издала, прозвучал у него в ушах, как грохот палки по пустому ведру. Но делать нечего… он проскользнул внутрь, закрыл за собой дверь и замер, оглядываясь.
Длинную комнату освещали тусклые антарные лампочки – по одной в каждом конце. Ряд колыбелек вдоль одной стены, ряд маленьких кроваток – вдоль другой. Взрослая кровать стояла у ближней стены; на ней, как он и предполагал, спала монахиня и негромко похрапывала.
Пол был покрыт невнятно-коричневым линолеумом, стены были совсем голые. Малкольму вспомнилась хорошенькая детская, которую устроили для Лиры монахини в Годстоу, и кулаки у него сжались сами собой.
– Сосредоточься, – напомнила Аста. – Она в одной из этих колыбелек.
Столько всего могло в любой момент пойти не так, что Малкольму стоило большого труда прогнать
Крупный, толстый младенец с черными волосами… Они покачали головой: нет.
Следующий оказался чересчур мал.
Следующий – со слишком круглой головой.
Дальше – слишком светловолосый.
Еще дальше – слишком большой.
