проплывают в лучах зимнего солнца, смягчая огромные тени, которые пересекают пустынный пейзаж как мифологические останки разрушительной грозы.
— Прости меня, сынок. Прости меня, пожалуйста, — мычу я, как от боли.
И вдруг сквозь затуманившие глаза слезы я вижу впереди пруд. И тут же вспоминаю, как Джейк упоминал про него.
Я вновь перехожу на бег, и — вот он, форт, притаившийся за черными крыльями огромного засохшего папоротника! Я спотыкаюсь о толстые ветки и падаю на колени. Рука скользит по торчавшему из земли острому камню, и боль прожигает меня до самого плеча. Я неловко поднимаюсь на ноги и двигаюсь дальше.
Вот и форт: навес из двух потемневших от времени листов фанеры слегка приподнимается спереди, опираясь на черные узловатые опоры. Земля, мох и сухие листья образуют подобие крыши.
Сверху сквозь набежавшее темное облако пробивается яркий солнечный луч, и мир вокруг меня освещается, как будто начинаясь заново. Что-то сверкает у меня под ногой. Я наклоняюсь и кончиками пальцев ощущаю холод металла. Это патрон с пулей.
Сердце несется вскачь. Я смотрю вниз и вижу еще много таких же патронов, рассыпанных по всему лесу, как галька на берегу реки. Я зачем-то начинаю пересчитывать их. Это длится не более минуты, но я успеваю насчитать пятьдесят с лишним штук. Мне трудно сосредоточиться, и я все еще не понимаю, что это значит.
И тут я вижу кроссовку Джейка. Всего лишь проблеск флюоресцентно-желтого цвета среди опавших листьев под кустом гигантского папоротника, но я немедленно узнаю ее. И я замираю, глядя на желтое пятнышко, не в силах сдвинуться с места. Так, значит, вот где все это время был мой сын? Он лежал здесь, совсем один, забытый и потерянный… Неужели это значит, что теперь и для меня он исчез навсегда? Это зрелище — часть парализующего волю ночного кошмара; происходящее сейчас — из той реальности, которую я даже в самом темном из своих извечных родительских страхов никогда не допускал.
Я не могу сдвинуться с места. Я пришел сюда за Джейком, но я не готов к тому, что его больше нет, что он уже покинул нас. Что он ушел совершенно один, и я никогда его не верну. Я не смогу с ним больше поговорить. Мы больше не будем смеяться и шутить. Мы не будем бороться во дворе и накрывать стол к ужину. Я не буду подвозить его в школу, ждать из секций и клубов и забирать обратно. Он никогда не пойдет, улыбаясь, мне навстречу и не окажется со мною рядом.
Я не готов к тому, что, начиная с этого момента, Джейк всегда будет только внутри меня. Что мне останутся лишь воспоминания и бесконечная мука невозможных и бессмысленных предположений: «А что, если?.. А если бы только… Как бы я хотел, чтобы…»
Кто-то идет в мою сторону. Или кто-то все время был рядом? Вдруг залаяли собаки, и это приводит меня в чувство. Я делаю шаг, затем другой. А потом падаю на колени и обнимаю то, что раньше было Джейком, но никогда уже больше им не станет. Я держу тело сына в своих руках. Но это уже не он. Я рыдаю в гневе и отчаянии. И даже не вижу пустую коробку из-под боеприпасов, зажатую в его холодной руке.
ГЛАВА 28
После
Я один с Джейком, теперь мы оба здесь, в лесу за домом Мартинов-Кляйнов. Пусть время идет, пусть птицы кричат с деревьев над фортом, меня самого как будто больше нет. И вдруг я чувствую чье-то присутствие и поднимаю глаза: передо мной стоит огромная полицейская собака, немецкая овчарка. Я смотрел в ее глубокие карие глаза, не снимая руки с бездыханной груди сына. Помнится, кто-то говорил мне, что нельзя смотреть собаке в глаза, что это может быть воспринято как вызов. Но я в тот момент испытываю нечто совсем иное: великолепное животное смотрит мне прямо в душу, в тот ее уголок, где она чует подобие жизни. Собака смотрела на то немногое, что от меня осталось, и звала меня назад. Я в этом уверен.
Овчарка не двигается. Я слышу, как к нам приближаются люди, но это не мешает установившейся между нами связи. Мы как будто говорим друг с другом, два животных в лесу, обсуждающих самый главный вопрос:
«Он мертв».
«Да».
«Я тоже не могу жить».
«Ты должен».
«Почему?»
«Потому».
«Думаешь, оно того стоит?»
«Конечно».
