вживую я видел несколько раз, да и в Интернете нечасто — у нас все-таки очень ограниченный доступ к Сети, у сервера, если это чудовище из двадцатых годов можно так назвать, выставлен белый список адресов, по которым можно заходить. Но если то, как выглядит женщина, я себе еще представлял, то ее запах или то, какая она на ощупь, — совершенно нет.
В тот день в миссию приезжал какой-то каноник чуть ли не из Рима — с частным визитом, цели которого я не знаю. Каноника я хорошо запомнил, потому что он мало походил на братию монастыря. Высокий, мускулистый, черный, как вакса, он был без одного глаза и прикрывал глазницу черной кожаной повязкой. Если бы не этот недостаток, он казался бы идеалом мужской красоты. Хотя я в этом не разбираюсь, конечно.
Я был во внутреннем дворике — брат Симон вывез меня на коляске подышать свежим воздухом. Он ушел куда-то, а я спрятался под колоннаду — время от времени начинал капать неприятный дождь. Мимо проходил отец-настоятель со своим гостем. Аббат благодарил каноника за щедрые пожертвования, тот скромно отнекивался — дескать, за это следует благодарить Господа, Его Пресвятую Мать и их наместника на Земле. Он-де лишь смиренный служащий и выполняет высшую волю.
Увидев меня, каноник остановился так внезапно, что отец-настоятель не сразу понял, что произошло, и сделал пару шагов, прежде чем тоже встать.
— Этот юноша — один из ваших послушников-пациентов? — спросил каноник.
Аббат ответил утвердительно.
Каноник вздохнул:
— Вдвойне отрадно видеть, что те скромные средства, кои мы вам передали, пойдут на помощь таким несчастным. Посмотрите на этот благородный лик! Видя его, сразу вспоминаешь, что человек создан по образу и подобию…
— Амен, — откликнулся аббат, глядя на меня так, словно видел впервые.
Каноник подошел ближе.
— Дитя мое, — сказал он. — Мне жаль видеть тебя столь немощным. Я хотел бы сесть в эту коляску вместо тебя, лишь бы ты мог пересечь своими ногами хотя бы этот дворик!
— Вы ее развалите, — буркнул я невпопад; иногда я такое ляпну, не подумав, за что потом стыдно. — Коляску, в смысле.
Сказал — и перепугался: а что, если каноник рассердится? Я по глазам… по глазу этого человека видел, что его сочувствие не наигранное. Не совсем наигранное. Он действительно мне сочувствовал — но кроме того, был чем-то удивлен и заинтересован, и это что-то касалось меня. А я ему нагрубил…
— Как хорошо, что ты не теряешь присутствия духа, — вместо того чтобы рассердиться, улыбнулся мужчина. — Сам Господь любил пошутить. Достаточно вспомнить случай со святым Павлом на пути в Дамаск… — Он вздохнул: — Дитя мое, когда Христос велел Лазарю восстать, Он говорил, зная, что несчастный восстанет. И я верю, что ты сможешь подняться со своего одра, взять его и отнести в келью. Не сегодня и не завтра, а тогда, когда сам в это поверишь.
— Это потому, что вы не читали моей медицинской карточки, — ответил я. — Там черным по белому написано — атрофия нервных окончаний нижних конечностей. Братия учит меня со смирением относиться к этому — не могу я ходить, но Бог дал мне другие таланты, а мои желания…
— Не стоит недооценивать свои желания, — сказал каноник. — Если в них нет греховного, то, возможно, Бог так дает тебе понять, что ты можешь чего-то добиться? Если бы нищий слепец не бежал за Христом, то никогда не прозрел бы. Если бы женщина не прошла сквозь толпу, чтобы ухватить края ризы Христа, — она бы умерла от своей болезни. Но самое худшее — тогда не случилось бы чуда…
— А вы верите в чудеса? — спросил я, уставившись ему точно в переносицу. Когда смотришь на переносицу, собеседник думает, что ты заглядываешь ему прямо в глаза.
— Увы, — сказал он, улыбаясь. — Я не могу верить в чудеса. Вера предполагает незнание, а я знаю. Я видел Плоть и Кровь в Ланчиано, я был в Лурде и сам касался плащаницы.
— Монсеньор, — сказал аббат с благоговением, — я не знал. Позвольте мне в свою очередь прикоснуться к краю вашей мантии, чтобы хоть немного святости, которую…
— Я не апостол Петр, чтобы исцелять тенью, — ответил темнокожий каноник. — Я всего лишь скромный служащий Конгрегации и чаще подвергаю чудеса сомнению, чем их удостоверяю. Но тех, что я видел, хватило с лихвой.
— А сколько всего вы видели? — спросил я опять невпопад.
— Триста шестьдесят четыре, — сказал он, и я подумал, что у него странный акцент, тягучий, словно он наслаждался каждым произнесенным словом. — На одно меньше, чем дней в году. — Внезапно он подмигнул мне: — И я очень надеюсь, что когда-нибудь засвидетельствую триста шестьдесят пятое. Например, мальчика, исцелившегося от атрофии нервных окончаний.
Он наклонился ниже и сказал:
— Inpossibilia sunt apud homines possibilia sunt apud Deum. Не так страшно потерять глаз, как надежду, помни это.
И еще раз подмигнул, а потом благословил меня.
