выкладывал их за отлично прожаренным цыпленком. Но его планы и прожекты не находили ни у кого поддержки, даже у собственной супруги, что, по его мнению, было странно. Но она потешалась над его чудачеством и спрашивала, не хочет ли он собрать подписи в свою поддержку среди соседей по кварталу. Тарик, как всегда, смеялся, Адель, как обычно, отмалчивалась, а Амир вообще не прислушивался ко всей этой декламации. Но теперь у Мансебо нет ни времени, ни энергии на споры об обмене квартиры.
Если кто-нибудь спрашивал Мансебо о месте его работы, он отвечал, что трудится в сфере услуг. Если же этот человек желал знать подробности, то Мансебо говорил, что он владелец бакалейного магазина. Все это правда. Если же спрашивали, где находится его магазин, то Мансебо отвечал, что он находится у подножия Монмартра. Вот с этим можно было поспорить.
Мансебо нравилась сама мысль, что он живет и работает у подножия белой, как сахарная голова, церкви Сакре-Кёр. Кроме того, такой ответ заставлял многих поверить в то, что Мансебо и его крошечный магазинчик можно найти у такого же крошечного рынка Парви-де-Сакре-Кёр, или, может быть, его лавка стиснута бесчисленными домами в одном из переулков Монмартра. Понятно, что с бульвара Батиньоль при желании можно разглядеть высокую церковь на Монмартре, купол которой возвышается над выводком домов.
Фатима считает, что ее муж ведет себя как малое дитя, говоря всем, что его лавка находится у подножия Монмартра, и каждый раз фыркает, когда слышит это. Иногда она нашептывает ему это на ухо, и всякий раз Мансебо отвечает, что мало кому известно, насколько продолжительно подножие Монмартра. И это святая правда.
Повседневная жизнь Мансебо управляется запахами и видами города и его обитателей, поэтому часы ему не нужны. Однако будильник у него есть, и этот будильник звонит ежедневно, ровно в пять часов. В четверть шестого он уже сидит за рулем своего белого пикапа и едет на юг, в Рунжи, чтобы закупить свежие овощи и фрукты. В начале девятого он снова в Париже, а через несколько минут заходит к Франсуа, в бар «Ле-Солейль», побаловать себя, вместо завтрака, чашкой эспрессо. Мастерская двоюродного брата, бар «Ле-Солейль» вместе с магазином Мансебо образуют в квартале треугольник. «Золотой треугольник», – подшучивает Франсуа, намекая на знаменитый золотой треугольник, образованный тремя фешенебельными кафе: «Кафе-де- Флор», «Ле-Дё-Маго», и «Брассери-Липп». «Бермудский треугольник», всякий раз небрежно роняет Тарик, но ни Франсуа, ни Мансебо не понимают, что он хочет этим сказать.
В девять часов Мансебо поднимает решетки окон, и лавка начинает дышать парижским воздухом. Он работает до тех пор, пока не учует запах обеда. Тогда он опускает решетку и поднимается наверх обедать. Мансебо плотно ест, но аппетит меняется в зависимости от блюд и тем, обговоренных за столом. Потом Мансебо снова спускается на первый этаж и поднимает решетку, второй раз за день открывая лавку. Во второй половине дня Мансебо опускает решетку и идет к Франсуа, в «Ле-Солейль», выпить с Тариком по рюмке анисового ликера. Потом возвращается в лавку и работает до ужина, когда аромат еды снова тяжело повисает в доме. Это происходит около девяти вечера, и Мансебо окончательно опускает решетку – до следующего утра.
Вот и еще один день прошел. Мансебо еще раз впитал в себя Париж со своего крыльца. Как обычно, он пересчитывает дневную выручку, перетягивает пачки купюр резинками и кладет деньги в пластиковый мешок. Их надо отнести в банк. С верхнего этажа, сквозь дверь, словно через полуоткрытый рот, в лавку проникает соблазнительный запах из полной кастрюли на третьем этаже.
Все выглядит так, словно запах пищи за много лет отыскал свой собственный путь с кухни квартиры в холл, оттуда сквозь дверь на лестницу, чтобы затем, по коридорам и лестничным клеткам просочиться в лавку. Это ароматное дуновение подсказывало Мансебо, что пора опускать жалюзи, а это, в свою очередь, служило сигналом Тарику, что пора закрывать мастерскую на перерыв или на ночь. Аромат еды был путеводной нитью, ведущей к обеденному столу.
По утрам, когда Мансебо открывает лавку, запах вчерашнего дня еще чувствуется в ней, но недолго, всего лишь несколько минут, или ровно столько времени, сколько требуется Мансебо, чтобы разложить фрукты и овощи. После этого запах смешивается с более или менее свежим утренним парижским воздухом.
Мансебо заканчивает подсчет выручки. День был не слишком удачным. Жара укачала город, разморила его, но, похоже, погода скоро испортится. Он запирает зеленые дверцы лотков с овощами. Это сигнал Тарику. Мансебо тянется за маленькой черной шапочкой, которую носит уже много лет. Без шапочки он чувствует себя голым. Все равно как если бы Адель вышла на люди без платка. Он вспоминает, что днем они как раз обсуждали сходство между его шапочкой и ее платком. Головные уборы стали частью существа обоих.
Фатима считает, что ни в шапочке Мансебо, ни в платке Адели нет никакого смысла. Сама она никогда не надевает платок, разве только в путешествиях, если в этом возникает надобность. Фатима злится на Адель за то, что та не помогает ей по хозяйству, и говорит, что те, кто носит платок, целыми днями сидят и слушают радио. Собственно, Адель так и поступает, если не считать чтения. Она может просто не делать ничего другого под тем предлогом, что у нее от рождения болит спина – как она утверждает. Фатима уверена, что эта болезнь спины мешает Адели рожать детей. Не сама, конечно, болезнь, а невозможность принять положение для «деторождения», как называет это Фатима.
Мансебо закатывает внутрь лотки с фруктами и овощами, чтобы Тарик скорее закрывал свою мастерскую, не дожидаясь, пока Мансебо начнет колотить в его дверь. Собственно, Тарику всего-то дел – запереть дверь мастерской. Иногда, впрочем, мастерская бывает некоторое время закрыта после рюмки ликера в «Ле-Солейль». Сам Тарик все время сидит в своей каптерке, в задней комнате мастерской. Зато он никогда не покидает мастерскую до еды. «Что прикажете мне делать наверху среди этих несносных баб?» – говорит он обычно. Мансебо точно не знает, что делает Тарик в каптерке, когда рано
