У подножия Монмартра

занималась наложением рук… и не говорила об исцеляющей силе веры в Бога. Она была хорошим врачом, я не стану этого отрицать.

Месье Каро вытянул ноги и поддернул брюки, глядя мимо меня в стену. Помолчав, он снова заговорил:

Вероятно, она поняла всю серьезность происходившего, когда были депортированы ее соседи. Она долго игнорировала синяки и сломанные руки, но исчезновение целой семьи было невозможно оправдать никакими уловками и надуманными причинами. Она когда-то помогала соседям белить кухню. Она знала, как они были счастливы в своем доме. Они никогда бы не покинули свой дом по доброй воле. Это она хорошо понимала, несмотря на отрицание очевидного. Потом настала и ее очередь. За ней пришли в ее кабинет, во время приема. Один из них был ее пациентом. В своей наивности она полагала, что этот человек был в ней заинтересован. Ха, ха… конечно был. Она, как я уже говорил, была одинока, но мечтала о муже и ребенке, которого хотела родить, когда утвердится в своей карьере. Карьера ее состоялась, это верно, но совсем не так, как она себе это представляла.

Пришедшие люди предложили ей собрать вещи. Мать сняла с вешалки плащ и собралась, как обычно, запереть кабинет. Она не поняла, что те люди хотели, чтобы она собрала все свои вещи и навсегда закрыла свой кабинет и прекратила практику. У тех людей был с собой список вещей, которые матери надлежало взять с собой. Помимо перевязочных материалов, она должна была взять с собой скальпели, иглы и шовный материал, а также морфин. Все это мать уложила в свой кожаный врачебный саквояж. Она погасила в кабинете свет и отправилась навстречу своей судьбе, если не по собственной воле, то, во всяком случае, выполнять какое-то достойное поручение. Она давала клятву врача, и она будет лечить тех, кто в этом нуждался.

Конечным пунктом поездки стал Дахау. Она приехала туда обычным пассажирским поездом в обществе нескольких немцев. Она ехала так же, как и они, в вагоне для немцев! Пассажиры были рассеяны по разным вагонам. Ее кормили, она могла невозбранно ходить в туалет. Самое странное заключалось в том, что для нее был открыт и вагон-ресторан, а за стойкой с кофе и булочками стоял солдат, который с большим трудом разбирался в работе кассового аппарата. Наверное, солдат за кассой поразил мать больше всего. Немцы захватили Европу, направили этот поезд в ад, но, мало того, брали за все это друг с друга деньги в вагоне-ресторане.

После войны она много раз возвращалась к этой теме, к своему путешествию, а вагон-ресторан занимал ее до самой смерти.

– Я устал, – вдруг произнес месье Каро и посмотрел на потолок.

Наверное, усталость была вызвана воспоминанием о вагоне-ресторане. Но я понимала, что рассказ не окончен, и попыталась убедить его продолжить повествование. Я даже позволила себе выключить радио. Но месье Каро молчал, и я поняла, что настало время ехать забирать сына. В метро меня преследовала мысль о вагоне-ресторане. Я не забыла, что именно на этом воспоминании остановился месье Каро. Он попросил меня приехать к нему завтра в то же время. Я посмотрела на свое отражение в вагонном окне. Вид у меня был как у юной невинной девушки, но я чувствовала себя старой, усталой и грешной.

* * *

Мансебо чувствует себя разочарованным. Двадцать восемь лет он просидел на этом месте, и оно ему не надоедало. Но теперь, когда он получил новую работу, дни кажутся ему долгими и пустыми. Несколько детей купили печенье, чтобы получить записные книжки, но больше не происходило ровным счетом ничего.

Мансебо, как всегда, сидит на скамеечке и изучает уличную жизнь. Ни за какие сокровища мира не сможет он вспомнить, как проводил это время до того, как получил задание от мадам Кэт. Писатель, словно прочитав жалобные мысли Мансебо, внезапно появляется на бульваре, неся на плече компьютер в чехле, а в руке – книгу. Остановившись у сияющей розовым неоном вывески обувной мастерской, писатель обменивается рукопожатием с какой-то женщиной.

Мансебо срывается со скамеечки и проскальзывает в лавку, чтобы взять с полки бинокль. Он не может, не имеет права упустить даже самую незначительную мелочь. Сначала он окидывает взглядом место действия – больше по уже выработавшейся привычке – и поднимает к глазам бинокль. Мансебо вздрагивает и одергивает себя – когда же он научится смотреть на мир хладнокровно и непредвзято. Ну не содрогаются же ученые всякий раз, когда видят под микроскопом вирус. Писатель все еще стоит на прежнем месте и разговаривает с женщиной. Она выглядит намного старше его.

Внезапно и без предупреждения между Мансебо и писателем останавливаются два каких-то человека. Они как будто вполне сознательно стремятся помешать его детективной работе. Мансебо не меняет положения и продолжает смотреть в бинокль на то же место, ожидая, когда эти двое наконец уйдут. Писатель и женщина снова пожимают друг другу руки и расходятся. Это последнее, что видит Мансебо, прежде чем свет померк в его глазах и он провалился в непроницаемую черноту.

Первое, что он видит, – это яркий свет. Нестерпимо яркий, всепроникающий, беспощадный белый свет. Мансебо закрывает глаза. Тьма, как это ни странно, действует на него успокаивающе.

– Отвечай! – кричит ему кто-то.

Мансебо открывает глаза. В пятне света, в дверном проеме стоит огромный человек, который, похоже, пытается выглядеть еще больше. Мансебо приходит в голову, что есть какое-то животное, он не помнит, какое именно, которое раздувается, чтобы пугать своих врагов. Мансебо почему-то трудно поверить, что этот голос принадлежит человеку, которого он видит перед собой. В таком теле не может быть такого голоса. Жаба, вдруг вспоминает Мансебо, это жаба раздувается, когда ей угрожает опасность. Кто-то хватает Мансебо за подбородок и запрокидывает ему голову. Теперь Мансебо