Часть контейнеров была с парашютами, часть сбрасывалась без них, в обмотанных и усиленных дополнительными планками ящиках.
При сбрасывании со штурмовика ящик часто так ударялся о землю, что банки с тушенкой превращались в единую массу с окружающей землей, патроны тоже мялись при падениях, так что стрелять ими было нельзя. Вот и выходило, что не все доставленное было хоть на что-то пригодно.
Оттого и кормежка стала такой, что Малая земля была недостижимым раем по питанию. В день давали на брата полбанки консервов и сто или двести грамм сухарей. Когда больше, когда меньше, потому как сбрасывали с разной степенью успешности. Да и надо было оставить резерв на случай, если погода будет отвратной и завтра, и потому экипажи не смогут долететь до нас. От такой диеты сил было немного, а каково было раненым, лежащим в подвалах Эльтигена? Им же еще надо было набраться ресурсов на восстановление поврежденного. Чуть больше дали только один раз, когда из Москвы пришел указал о присвоении звания Героев тем, кто отличился при захвате плацдарма. В основном это были подчиненные Белякова и бойцы и командиры из 1339-го полка.
Радости добавлял и холод ноября, а с топливом было очень нелегко. Место практически безлесное, а много ли найдется обломков домов и заборов на несколько тысяч человек? Выручала смекалка. На разбитых катерах оставались разные нефтепродукты. Ну вот раздобудешь кирпич, вымочишь его в какой- то там скопившейся в трюме отработке, и поджигаешь. Такая вот полевая печка – и руки согреешь, и кружку воды тоже, и пайковую тушенку. Холодные консервы в горло с трудом лезут, как бы ни был голоден.
Да и с водой оказалось не здорово. Эльтигенская вода еще и прослабляла – из-за избытка каких-то солей. Но мы держались и не сдавались. К сожалению, сил у десанта и десантников не было, чтобы отбросить румынскую кавалерию от плацдарма.
А подбросить нам дополнительные силы или подкрепления не было возможности – все та же морская блокада. Вот такой вышел порочный круг, одно мешает другому, одна неприятность поддерживает следующую, а разорвать его никак не получается.
Надежда была на то, что армия севернее Керчи прорвет-таки оборону немцев и румын, и они покатятся дальше, на Феодосию. Эту надежду поддерживали дальние раскаты грома артиллерии оттуда. Увы, в двадцатых числах наша группировка на Еникальском плацдарме уперлась в прочную оборону и остановилась. У нее тоже не было сил пройти еще пяток километров, чтобы рухнул немецкий рубеж. Тогда следовало ждать удара по нам. Даже пару недель, пока Приморская армия собирается с силами для прорыва, мы можем не выдержать. Тогда будем держаться до конца. Позади море, которое просто так не проплывешь в зимнюю стужу, и сотни раненых в эльтигенских подвалах. Мы верили своим командирам и готовы были держаться до последнего. Про это вслух не говорилось, но подразумевалось, что и лечь тут тоже. Не было уже идиотов, готовых поверить, что в плену нас ждет человеческое обращение и прочее, про что писалось в немецких листовках. Видели мы это обращение в новороссийском холодильнике.
…А мне помогали держаться мысли об Ане. Я ей отправил письмо из Анапы и два письма отсюда. Специально ходил на берег и просил ребят с катеров взять письмецо и отправить на том берегу. Ответные не приходили, хотя мешки с почтой иногда нам сбрасывали. Наверное, ее письма лежат в бригадной почте и ждут меня, когда вернусь из-за пролива.
Над проливом забрезжил рассвет. Уже декабрь. Пора идти к своему взводу. Да, вырос и даже без перехода в пехоту. Но при таких потерях рост в должности несложен. Сейчас от батальона осталась только чуть больше роты. У меня во взводе только девятнадцать в строю. Остальные взводы – да тоже не лучше. Мы пока в резерве и готовы грудью закрыть прорыв, если он случится. Не впервой.
Я ускорил шаги. Надо уходить. Сейчас немецкие блокадные силы, закончив дозор и собираясь на отдых, обстреляют нас и уйдут. Начинается новый день, тридцать второй день обороны плацдарма.
Четвертого декабря началось наступление на нас. В шесть утра немецкая заговорила артиллерия, огонь быстро достиг силы ураганного. Подключились юнкерсы, ронявшие тяжелые бомбы, от которых жутко тряслась земля. Через час атаковали румынские спешенные кавалеристы и горные стрелки, поддержанные немецкой артиллерией и немецкими самоходками. Юнкерсы тоже несли в основном немецкие кресты, хотя Вася Меньшиков и утверждал, что видел на одном юнкерсе не привычный немецкий крест, а эмблему из трех кругов. Может, это были и румыны или какие-нибудь венгры. Прямо «черный интернационал» в действии.
Атаки шли со всех сторон, но сила их была разной. Наиболее сильно румыны рвались вперед на западной окраине поселка, все к тому же скотному двору, а также на юге, пытаясь прорваться вдоль моря. На севере румыны больше делали вид, что что-то пытаются взять. Самоходки на юге проскочили через нашу оборону и прошли почти на полкилометра вперед. Потом вернулись, потом снова пошли вперед… Им приходилось дергаться туда-сюда, потому что румыны плохо шли вперед, буквально единицы их. А тех, кто таки решился, прикрываясь корпусами самоходок, двинуться вперед, отсекал наш фланговый огонь. Самоходки, стреляя буквально под каждый сухой куст и холмик, оторвавшись от пехоты, возвращались, снова вели за собой группку воспрявших духом румын, потом снова их лишались… Последняя атака румын была уже в темноте. Рукопашная получилась то что надо. Противников отличали по голосам и дурацким белым чулкам навыпуск. Потом немцы подвесили несколько осветительных парашютных снарядов, и дело пошло веселее – стало видно точно, кого бить. Румыны после такого подарка союзников быстро откатились.
В итоге линия фронта за день отодвинулась всего на триста метров. Правда, эти метры пришлось возвращать контратакой. На помощь гвардейцам, по которым пришелся этот удар с юга, ходили мы и учебная рота из дивизии Гладкова. На западе румыны залегли на подступах к опорному пункту в скотном дворе. Самоходки там тоже проскочили за траншеи, но быстро вернулись.
Весь день над полем боя висели наши штурмовики и сильно портили жизнь наступающим. С таманского берега полдня огонь был сильным, а потом
