– И, очевидно, все такой же засранец.
– Надо бы тебе завести «Твиттер», – предлагает она.
– Зачем? – отвечаю я. – Со мной не происходит ничего интересного.
Прошло два часа. Мы прошли пять миль. И вот я снова у дверей своей квартиры, но совсем не готова войти внутрь. Я знаю – ничего не изменится, если, войдя, я не найду в себе силы сказать: «Виноград». Чему быть, того не миновать – мы поругаемся (хотя мы никогда не ругаемся), наговорим друг другу гадостей (хотя мы никогда не говорим друг другу гадостей), будем без конца увиливать от честных ответов и все равно придем к тому, к чему должны прийти. Я верю в теории отца лишь наполовину, и это приводит к нежеланию действовать – зачем бороться, зачем говорить правду, если она ничего не значит. Может быть, сразу перенестись вперед, туда, где мы снова будем счастливы? Потому что, если мы должны быть счастливы, ничто не имеет значения.
Я вставляю ключ в замок, поворачиваю ручку. Ничто не имеет значения. Надо извиниться.
Шон лежит на диване в промокшей от пота одежде, вокруг шеи на футболке влажное пятно. Услышав, как дверь открылась, а потом закрылась, он показывает телевизору средний палец.
– Никки ушел к приятелю, – говорит он не поворачиваясь.
– Ты что, бегал? – Я стою в прихожей, не решаясь двинуться дальше.
– Я иногда бегаю, Уилла. Что такого?
– Да я просто спросила.
Шон вздыхает, словно мои слова действуют ему на нервы, и наконец смотрит на меня.
– Я не хочу с тобой ссориться.
– И я не хочу. – Я чувствую, как спазм напряжения наконец отпускает мое тело. Скрученный в узел желудок выпрямляется, пульс замедляется.
Ничто не имеет значения. Все вернется на круги своя. Конечно, все так и будет. Какой я была глупой, думая, что будет не так.
– Но… – продолжает он и тут же замолкает, потом вновь повторяет: – Но…
При всех своих достоинствах – а у него их много – Шон ничуть не лучше меня, когда нужно начать серьезный разговор. Моя уверенность тут же рушится. Здесь что-то не так, что-то совсем не так, и не знаю, верить ли своим инстинктам (отец, конечно, сказал бы – не верить), но чувствую – впереди очень резкий, очень опасный поворот к неизвестному.
Он опускает взгляд, рассматривает свои руки, мотает головой, а потом очень быстро, будто решительность вот-вот его покинет, говорит:
– Компания хочет, чтобы я летом поработал в Пало-Альто.
Я с облегчением выдыхаю. Это еще не так страшно. Это не опасный резкий поворот. Конечно, в схеме, которую мы составили три года назад, Пало- Альто не учитывался, но я вполне могу пережить такое событие.
– Прости, что не сказал раньше, – он извиняется небрежно, просто чтобы отвязаться, чтобы закончить этот разговор как положено.
Я говорю:
– Это, конечно, паршиво, но ты можешь прилетать домой на выходные. Или я буду прилетать к тебе. А может, даже с тобой туда поеду – все равно пока без работы, – я щурюсь и пытаюсь представить себя в Пало-Альто.
– Нет, я имею в виду другое. Я знал, что ты не будешь остро реагировать. – Он снова вздыхает, а потом смотрит на меня пристально, так пристально, словно видит меня в последний раз, словно хочет запомнить. Я хочу подойти ближе, но останавливаюсь, когда он произносит: – Уилла, у тебя никогда не возникало такого чувства, как будто ты… как будто твоя жизнь зашла в тупик?
– В тупик? Нет… вроде нет.
– А вот у меня, кажется, возникло.
– Ты имеешь в виду… нас? Наши отношения?
– Да, – отвечает он, потом поправляет себя: – Нет. Нет, нет, я не то хотел сказать.
Комната кружится, и я хватаюсь за стену, чтобы не упасть.
– Это все из-за «Винограда»? – шепчу я, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
– Винограда?
– «Винограда», да, «Винограда»! Того паршивого клуба, куда ты потащился, пока я думала, что ты тусишь со своими ботаниками, которые молятся на тебя, потому что тебе повезло родиться с красивыми скулами, но ты все равно волк в овечьей шкуре, – надеюсь, он не будет издеваться над этой глупой метафорой. Почему я вообще решила ее здесь применить?
– Но как ты… – он не договаривает, и я понимаю – не считает нужным.
– Ты мне изменяешь? Да? У тебя роман с девицей из «Винограда», у которой классные сиськи и фертильная матка, да?
– Что? Нет! – Он встает, но не подходит ближе. – Я просто… что?
Я повторяю свой вопрос уже тише, потому что наконец смогла все это сказать, и мне нужен честный ответ, а не первая попытка отрицания.
