– Не знаю, – сказал он, – мы подходим друг другу. Ты – Швейцария, я тоже.
Так и было. Поэтому я не стала спорить.
Видимо, я не заметила, как мы перестали подходить друг другу, как он перерос меня. Как неотесанный старшеклассник наконец обнаружил, что, придя на выпускной, заставит королев выпускного бала кусать с досады локти.
Но что такое досада?
Я думаю, она включает в себя многое. Но по большей части она – начало склизкой тоски, с которой смотришь в прошлое и спрашиваешь себя, почему не знал ответов на вопросы, когда они были так очевидны.
Теодор сидит у меня в номере, на стуле с подлокотником, а я неуклюже перебираюсь в кровать, на ходу потуже завязывая полотенце, чтобы не вывалилась грудь. Он аккуратно ставит тарелку с вафлями передо мной на подушку и возвращается на свое место – безопасное расстояние, с которого мне ничего не угрожает. Я знаю – он делает это не намеренно; такова вторая натура Тео. Вот что он делает: угадывает ваши инстинкты и действует согласно им раньше, чем вы сами их осознаете.
– Я в любой момент могу уйти, – заявляет он, устроившись поудобнее. Я смеюсь.
– Какое же ты трепло!
Он тоже смеется, потому что это не так, но порой бывает именно так. Потом говорит:
– Я просто хотел увидеть тебя, поговорить с тобой. Но не хотел причинять тебе неудобств.
Я беру вафлю и откусываю, тяну время, разглядываю его – сильно ли он изменился за эти восемь лет? Вообще-то не очень. Он по-прежнему по- мальчишески красив, по-прежнему носит очки в черной оправе, придающие ему очарование, по-прежнему худой, но достаточно сильный для велопробега на двадцать миль. Он стал увереннее, хотя уверенность всегда была ему присуща; он легко идет с ней по жизни, словно знает ответы на все вопросы. Довольно часто и в самом деле знает. Откинув темно-русые волосы со лба, он поправляет очки, и я ощущаю знакомое чувство, близкое чувство, подобное тому, что я ощущала, когда мне было двадцать один год и я влюбилась в него.
Стараясь не думать об этом, я говорю:
– Просто у меня сейчас много всего происходит, вот и все.
– Вот и все?
Некоторое время молча жую.
– Ну хорошо, не все.
– Ты же получила мое сообщение? На «Фейсбуке»?
– Ты знал, что жена Марка Цукерберга заставила его подписать контракт, прежде чем они начали жить вместе? – Я беру маленькую бутылочку сиропа и пытаюсь открыть.
– Я знал, – говорит Теодор.
– Ты знал?
Он забирает бутылочку, открывает и возвращает мне. Я окунаю край вафли в сироп.
– А мой муж не разрешает мне даже навещать его в Пало-Альто, не говоря уже о контрактах.
– Ванесса мне все рассказала, – говорит он. – Сочувствую.
Я перестаю жевать и смотрю на него. Мысли Тео всегда было нелегко прочесть, по большей части потому, что он был мастером говорить людям те слова, которые они хотят услышать, – даже если они сами не осознавали, что хотят услышать именно их.
– Я тебе честно скажу, – говорит он, и я чувствую, как горят мои уши. – Не буду лицемерить. Он сделал гадость. Это не брак, это не в богатстве и в бедности, не в болезни и здравии.
Я пожимаю плечами.
– Не надо. Не пожимай плечами. Так и есть. Очень подло, эгоистично вот так взять и уехать.
(Недостатки Шона, 5. Оказывается, он настоящий засранец!)
Потом Тео добавляет, уже мягче:
– Вот почему я решил разорвать помолвку. Я не знал, смогу ли вечно быть с ней. То есть сначала думал, что смогу. А потом – болезнь, и все изменилось. Я не хотел нарушать данные ей обещания.
– Мне так жаль, что тебе пришлось пережить эту болезнь, – я глажу его коленку. – Я по крайней мере могла бы написать, что сочувствую.
Он кусает губу.
– Я хотел поговорить с тобой, хотел, чтобы ты мне помогла.
– Вряд ли я помогла бы, – говорю я, убираю руку в безопасное место.
– Почему ты говоришь такие вещи? Зачем?
На этот вопрос нет ответа, поэтому я говорю:
