рядах. Но даже этот факт не ограничил его чрезмерную гордыню. Это порочное качество, которое, как и зависть, «глумится над своей добычей»[21], росло по мере роста его успеха, который, казалось, падал на молодого человека с неба, подобно гигантским снежинкам. Когда один обозреватель, последователь Антиохейской церкви из Мид-Мадленда, отозвался о нем как о «восходящем театральном гении, которому предназначено снять со скрытого покрывалом лица Мельпомены кажущуюся нестираемой тень, которую отбрасывает на него некомпетентность артистов новой пуританской эры», наш герой ощутил восторг от мысли, что на его плечах лежит это бремя – нести знамя искусства, и его долг и гордость – пронести его среди народов и развернуть перед взором правителей. Ах, но это был еще не самый тяжкий его грех, так как с годами, когда величие его бурной юности перешло в великолепие мужественной молодости, он еще больше возгордился тем божественным даром идеальной физической красоты, о которой ему поведали полные обожания взоры женщин и их страстные признания в любви, как устные, так и письменные. Этот дар включал в себя голос, одновременно нежный и мощный, который послужил причиной того полного энтузиазма хвалебного отзыва репортера местной газеты «Бутл», где имелся такой выдающийся пассаж: «Редкий, если не уникальный случай, когда в интонациях человеческого голоса, каким бы ни был его физический антураж, удается найти одновременно тонкость лиры, точность офиклеида[22] и раскатистый, рокочущий гром трубы и фагота». О, такие вещи действительно вызывают гордость, которая является в лучшем случае слабостью бедного человечества. И все же ее следует держать в узде, пропорционально ее природной силе. «
Исповедующегося прервал ведущий комик-купец, который сказал: «Время, старина. Есть и другие, кто хочет получить возможность сделать публичное признание перед лицом близкой смерти», – а наш штатный «злодей» добавил: «Хорошая мысль – исповедоваться для рецензии, и свежая к тому же. Во всяком случае, это вносит некоторое разнообразие и избавляет от необходимости делать вид, будто читаешь рецензию, всякий раз, когда разводишь человека на выпивку».
Ведущий «юноша» злобно посмотрел на тех, кто его перебил, с тем выражением лица, с которым обычно исполнял роль Жоффруа Плантагенета[24] в пьесе «Растерянный узурпатор». Он уже собирался излить на них свой гнев, когда наша ведущая «поющая субретка», которая незаметно готовилась к своей очереди, распустив черные волосы, бросилась на колени с пронзительным воплем и, заломив руки, подобно «молящейся девственнице», закричала, прерывая себя глухими рыданиями и задыхаясь от страданий: «О, Силы, которым дан бесценный дар руководить жизнью девы! Обратите свой всепрощающий взор на проступки той, которая, хоть и без злого умысла, но из-за простодушия своей невинной юности, всепобеждающей жестокости молодости и недомыслия пала жертвой страстной, но достойной уважения любви герцогов и маркизов! Peccavi! Peccavi!! Peccavi!!!»[25] С этим последним восклицанием она упала ниц и забилась в конвульсиях, но, видя, что никто не бросается ей на помощь, на секунду замерла, а потом бесславно поднялась и удалилась на свое место, изображая рыдания и обижаясь в душе.
Однако едва сия дама произнесла свою речь, как две новые претендентки на честь исповедоваться постарались привлечь к себе внимание. Одна из них была дублершей предыдущей, а вторая – ведущей «старухой». Обе были уже не молоды – старше сорока лет, не слишком привлекательны и довольно упитанны. У обеих был низкий голос, и так как ни одна из них сначала не желала уступать, их признания были очень шумными и переплетались друг с другом. Тем не менее ни одна не упустила возможность раскаяться. Обе бросились на колени, справа и слева от прохода, подобно коленопреклоненным фигурам у гробницы елизаветинских времен. Мы все стояли неподалеку, и полное восхищения сочувствие выражалось в наших сдавленных вздохах и все более широких улыбках. Это была честная борьба. Первая «старуха» сражалась за свое положение, а это сильно стимулирует усилия; вторая пыталась завоевать новую высоту своих олимпийских амбиций, что также весьма окрыляет. Обе говорили так громко и так быстро, что никто из нас не понимал ни слова. Тем не менее ни одна не хотела сдаваться до тех пор, пока наш трагик, уже начинавший отчаиваться и подозревать, что ему не удастся прорваться со своей собственной исповедью, не набрал в грудь воздуха и не выступил перед нами в духе своего прославленного монолога Манфреда из «Бури в Альпах». Если вы помните, в этом монологе ему приходится заглушать звуки грома, фагота, ветра и дождя, не говоря уже о лавинах, хотя обычно он пережидает, пока они стихнут. Женщины продержались, сколько могли, и в конце концов, чувствуя себя побежденными громом трагика, объединились против общего врага и истерично визжали в унисон, сколько хватило дыхания.
Признание нашего трагика было бесконечно длинным. Жаль, что я не могу вспомнить слово за словом всю его речь, с частыми повторами любимых выражений и с особым выделением согласных. Мы все молчали, потому что хотели запомнить для дальнейшего использования то, что он говорил. Будучи трагиком, он начал, разумеется, с Юпитера: «О, ты, могучий, восседающий на увенчанных тучами высотах Олимпа и взирающий на призрачный лик могучей Гестии, сидящей в туманной колеснице, будь милостив! Услышь призывы сердца, чьи самые мощные изречения явились олицетворением самого благородного языка самых великих бардов. Слушай, о, сын Сатурна! О, муж Юноны! О, отец Талии и Мельпомены! О, брат Нептуна и Плутона! О, возлюбленный Леды, Семелы, Данаи и целого созвездия небесных красавиц, увенчавших любовью многочисленные воплощения твои, о, бог со множеством
