«Повышения не дождаться», — сетовал на судьбу «кавказец».
Его уже несколько раз обходили вот такие молодые офицеры — выпускники военной академии или гвардейские питомцы, к которым начальство вынужденно питало особое расположение, опасаясь их высоких столичных покровителей.
В письме к другу Алексею Лопухину поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Лермонтов обещал: «Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетель…» Роковая дуэль у подошвы Машука не позволила Лермонтову сдержать обещание. Прекрасный знаток края, он еще в первую свою ссылку (1837–1838) изъездил его вдоль и поперек — от Кизляра до Тамани. Лермонтов не только участвовал в экспедициях регулярных войск, но и возглавлял полупартизанский отряд, состоявший из казаков и волонтеров.
Лермонтов первым заметил, что на Кавказе сформировалось особое сообщество людей, которых объединяли не государственные границы или верность флагу, а образ жизни на южном пограничье империи. «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское, наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес…» — писал Лермонтов в очерке «Кавказец». Лермонтовский герой не просто рядился в черкеску или хвастал дорогим кубачинским кинжалом, «он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств».
Для «настоящего кавказца» служба превратилась в образ жизни. Русский солдат покорял Кавказ, но наблюдался и обратный процесс — Кавказ покорял русского солдата. С ним происходило примерно то же, что и с североамериканским фронтирсменом, который, продвигаясь все дальше вглубь Дикого Запада, переоделся в индейскую куртку, обул мокасины, поселился в бревенчатой хижине, завел дружбу с краснокожими и взял в жены хорошенькую скво.
Чтобы экзотическая окружающая среда запустила процессы мутации («существо полурусское, полуазиатское»), необходимо было время. Его было более чем достаточно.
С материалистической точки зрения категория времени не более чем фикция. Времени, по сути, нет. Существует лишь движение материи в пространстве, а все остальное — проблемы и следствия воображения. Движение материи в первой половине — середине XIX столетия не отличалось по сегодняшним меркам высокой скоростью. Нормативы, установленные для российских ямщиков в 1824 году, составляли от восьми верст в час (около восьми с половиной километров) осенью до двенадцати зимой. Чтобы преодолеть российские просторы, даже в экстремальных случаях, тратилось изрядное время. О вторжении Наполеона в Твери узнали лишь 10 июля — месяц спустя после того, как Великая армия форсировала Неман 12 июня 1812 года.
Кавказская война — один из самых затяжных военных конфликтов в истории. Это противостояние не имеет четких хронологических рамок. Классическая датировка Кавказской войны 1817–1864 годами не раз обоснованно ставилась под сомнение и пересматривалась в сторону расширения. Но даже если принять концепцию «короткой Кавказской войны», то получается, что горцы и русские, служившие на Кавказе, находились в состоянии вооруженного противоборства почти полвека. Большая часть жизни многих из них прошла на фоне Кавказской войны. Эти долгие годы были не только временем войны, но и временем обоюдного узнавания, формирования и расширения каналов мирного общения.
Война — это, прежде всего, ожидание… обеда, выгодного обмена, новостей, походов, сражений, наград и повышений. Ожидание — одна из ключевых характеристик времени Кавказской войны. Петербург ожидал известий об окончательном покорении Кавказа, Тифлис не менее напряженно ждал новых подкреплений для перехода к решительным действиям, сорокалетние поручики и пятидесятилетние капитаны Отдельного Кавказского корпуса безнадежно ожидали производства в следующий чин, а гвардейские офицеры-новички, начитавшиеся повестей Бестужева-Марлинского, ожидали героических подвигов и романтических приключений.
«Кавказ от России далеко…» — заметил в письме 1855 года участник Кавказской войны князь Дмитрий Святополк-Мирский. Кавказ не только воспринимался, но и являлся далекой, почти «заморской» периферией, по которой передвигаться было не только утомительно, но и опасно. Для путешествия по Кавказу необходимо было иметь сильный эскорт, но и с ним нельзя было чувствовать себя вполне безопасно. Офицеры Отдельного Кавказского корпуса иронизировали: «Чтобы видеть в Чечне высокие шесты с кусками на них красной и желтой материи; надгробия наездников; простую саклю кутанов (хуторов) или колючий тын засеянной кукурузою поляны, нужно несколько батальонов и орудий в прикрытие. Так путешествовать не в силах ни один английский лорд; но я, служа в рядах русской армии, видел эти виды за сходную, пустую плату: рискуя потерять голову».
В начале XIX столетия о событиях, происходящих на Кавказе, мало что знали не только в столицах империи, но и в губерниях, непосредственно к нему примыкавших. Молодой Александр Бенкендорф, служивший на Кавказе вместе с будущим Кавказским наместником Михаилом Воронцовым, 5 марта 1804 года писал из Херсона: «На линии по крайней мере говорили о тамошнем крае, но здесь счастливые и беспечные малороссиянки едва знают, что войска наши в Грузии, а еще менее, что несчастный этот край окружен войною».
О жизни на Кавказе образованная российская публика узнавала с большим опозданием, а дошедшие сведения часто бывали ошибочными. В первой половине XIX века географическая периферийность сопровождалась неизменной спутницей — периферийностью информационной. Это хорошо выражено Александром Грибоедовым в «Письме к издателю „Сына Отечества“»: «Теперь представьте мое удивление: между тем, как я воображал себя на краю света, в уголке, пренебреженном просвещенными жителями столицы, на днях, перебиравши листки „Русского инвалида“, в № 284 прошедшего декабря, между
