Кавказская война. Семь историй

важными известиями об американском жарком воскресенье, о бесконечном процессе Фуальдеса, о докторе Верлинге, Бонапартовом лейб-медике, вдруг попадаю на статью о Грузии: стало быть, эта сторона не совсем еще забыта, думал я; иногда и ею занимаются, а следовательно, и теми, которые в ней живут… И было порадовался, но, что же прочел?» Грибоедов негодовал по поводу ложной информации, о якобы происшедшем в Тифлисе восстании. Поэт завершил свое письмо ироничным укором в адрес столичной публики: «…если здешний край в отношении к вам, господам петербуржцам, по справедливости может называться краем забвения, то позволительно только что забыть его, а выдумывать или повторять о нем нелепости не должно».

К середине XIX века положение не изменилось. Жители внутренних губерний Российской империи сохраняли о Кавказе самые смутные представления. В русские гарнизоны, расквартированные в крепостях и редутах многочисленных укрепленных линий, приходили письма с указанием таких адресов, как: «В крепость Новороссию, что в земле горских народов, на Абазинских островах».

Периферийность региона (как и в случае с некоторыми другими окраинами Российской империи) имела не только пространственное, но и временное измерение. Оторванность Кавказа от остальной империи искривляла течение времени. Гарнизоны укреплений, расположенных на Кавказской линии, лишь изредка получали «что-то вроде книг, а иногда и изорванный „Инвалид“ (военная газета, издававшаяся в Санкт-Петербурге в 1813–1917 годах. — А. У.), о котором уже давно забыли в России». Новости доходили до русских солдат и офицеров самым причудливым образом: «…я помню, мы тогда только узнали о поездке государя императора в Англию, когда прочли Высочайший приказ о производстве нашего знакомого, подписанный в Лондоне».

Если в отношении Сибири XIX столетия считается уместной метафора о замороженном времени, которое приостановило развитие огромного края, то на Кавказе бег времени был удушен жарой и заторможен бездельем. Безысходная скука, порожденная ленью и праздностью, рефрен многочисленных записок, заметок и воспоминаний солдат и офицеров кавказских гарнизонов. Скуку можно назвать одной из главных героинь «Очерков Кавказа и Закавказья», написанных редактором газеты «Кавказ» Иваном Сливицким: «Лето 1846 года было самое жаркое и скучное, изо всех которые я провел в Закавказском крае. Жили мы сиднем в Закаталах (территория современного Азербайджана. — А. У.). Эти Закер-Талы, переделанные на русский лад, построенные в 1829 году на месте кладбища разоренного аула, предлагали нам очень немного удобства и веселья. Солдатские домики низкие и тесные, так нерасчетливо приноровленные к жаркому климату, заставляли пoтом чела платить за удовольствие жить под их соломенными крышами. Лихорадка напоминала о себе унылыми звуками барабана и флейты, скорбных прощаний солдат, провожавших своего собрата в последнюю, вечную казарму — могилу. В нагретом до духоты воздухе, казалось, веяло скукою. Подвергаясь климатическому влиянию, мы ленились как кровные азиатцы и скучали как истинные англичане; и чтобы сколько-нибудь разцветить однообразие нашей жизни, изобретали джарские обеды в садах, глазели на торговой улице на шорников, нашивающих русские абазы на татарские женские пояса, и на кузнецов, подковывающих без станка крепких горских лошадей; болтали с лезгинами-чапарами (курьерами), которые прохаживаются целый день праздно, в кошах и заломанных папахах, и купались в Тальском ручье, где всегда было в избытке воды, когда, во время маршей, нам случалось переходить через него, и очень мало, когда хотелось освежить расслабленные жарою члены в его холодных струях. Но скоро и эти средства не скучать невыносимо прискучили». Офицеры Отдельного Кавказского корпуса проводили долгие, жаркие дни «шатаясь из одного угла в другой» в поисках «хоть какой-нибудь крохи для развлечения».

Долгая и изнурительная гарнизонная служба быстро, а главное, совершенно неожиданно сменялась продолжительными и еще более тягостными военными экспедициями в горы. Со временем в солдатской повседневной жизни на Кавказе появились особые приметы. Барометром движения отрядов Кавказского корпуса служили сухари. Офицеры тщательно высчитывали количество завезенных в гарнизон сухарей: «…если привезено на три дня, то не миновать нам оставаться; если же на десять и более, то двинемся вперед».

НЕ ПО УСТАВУ

«Кавказская война не есть война обыкновенная; Кавказское войско не есть войско, делающее кампанию: это скорее воинственный народ, создаваемый Россиею и противопоставленный воинственным народам Кавказа, для защиты России. Такое положение дел не заведено никем, оно создалось силою обстоятельств, после многих неудачных попыток усмирения здешнего края», — другие строки из уже упомянутого письма князя Святополка-Мирского. Отдельный Кавказский корпус (с 1857 года — Кавказская армия) был совершенно не похож на регулярные российские войска, которые несли службу в других регионах империи. Отличия были заметны уже с первого взгляда на «кавказских» солдат и офицеров.

В 1826 году молодой полковник Федор Бартоломей приехал на Кавказ инспектировать войска. Свои впечатления он отразил в рапорте. В пункте «Порядок службы» Бартоломей написал: «Вовсе не существует». «Люди не выправлены, не обучены, и только мундиры, изредка надеваемые (ходят здесь большей частью в разорванных шинелях, бурках, архалуках, в черкесских шапках и проч.), заставляют иногда догадываться, что это должны быть солдаты», — пояснил свой приговор полковник.

Тогда же по Петербургу начала ходить карикатура, изображавшая солдата Кавказского корпуса. Это «пугало» было облачено в изодранный мундир, расстегнутый за неимением пуговиц, его пояс и ноги прикрывали широкие холщовые (из этого грубого материала делают мешки) шаровары синего цвета, заправленные в сапоги, на голове красовалась грязная черкесская папаха, сбоку висел котелок, а вместо фляги болталась травянка — сосуд из выдолбленной тыквы, хорошо сохраняющий воду в сильную жару.

Внешняя неказистость наряда никак не сказывалась на его практичности и удобстве. «Настоящий кавказец» с гордостью носил свои «лохмотья», подшучивая над солдатами-новичками, измученными громоздкими киверами и тяжелыми ранцами. «Имидж — ничто, жизнь — все», — перефразируем