рекламный слоган, чтобы точнее описать отношение стариков-кавказцев к солдатской униформе. Внешний вид свидетельствовал о боевом опыте и выполнял роль дресс-кода: «настоящие кавказцы» безошибочно и с первого взгляда отделяли своих от чужих — пришельцев из России.
Кавказская война сделала русского солдата выносливым, прагматичным и самостоятельным.
В сражениях с горцами солдатам чаще приходилось пользоваться топором и лопатой, чем ружьем или шашкой. Именно солдаты валили густой чеченский лес для безопасного прохода армейских колонн и прокладывали дороги в дагестанских горах. Английский журналист Джон Баддели, описывая в книге «Завоевание Кавказа русскими» одну из военных экспедиций, отмечал: «Опять нашлась работа топору, лопате, лому, а военное снаряжение пока использовалось только для охраны работающих от нападений противника. Работа была тяжелой, поскольку горы были крутыми и высокими, лес — густым, деревья — гигантских размеров. К тому же стояла изматывающая жара, которая так же, как мороз и снег, усугубляла тяжесть работ». Кавказский солдат вынужден был стать тружеником, с которым, как писал современник, «никогда не сравнится самый трудолюбивый поденщик».
Особенности службы предопределили и легендарную неприхотливость «кавказских» солдат. Как выразился участник Лезгинской экспедиции 1857 года: «Если бы люди могли гнить и уничтожаться от дождей так, как их платье, то отдельный корпус никогда бы не существовал». При всех трудностях «настоящие кавказцы» редко унывали. В воспоминаниях о Дагестанском походе 1843 года мемуарист отметил, что, несмотря на все лишения и тяжелые условия похода, шли «не усталые ряды воинов, но бодрые и веселые, с пением, музыкой и вечными шуточками балагуров, которых всегда много между нашими кавказскими солдатами».
Прагматизм и самостоятельность характера «настоящего кавказца» проявлялись в повседневной походной жизни. Солдаты экспедиционных отрядов, забиравшиеся в труднодоступные ущелья и высокогорья, не могли рассчитывать на обоз и услужливость маркитантов. Служба на Кавказе приучила их самостоятельно добывать все необходимое. Их практичность была особенно заметна на фоне бытовой беспомощности солдата-новичка: «Зимою в трескучий мороз где-нибудь на горных возвышенностях Чечни, когда от холода зуб на зуб не попадает, кавказский солдат пришел на стоянку, составил ружья и не ждет ни расчета, ни приказания, чтобы сходить по воду, за соломой, за дровами, — скинул с плеч ранец и чрез несколько минут уже тащит полено или хворост, котелок воды или вязку сена: постель, закуска и топливо у него готовы. Пока русских пришельцев соберут и укажут, где и как рубить, что брать в ауле, а чего не брать, кавказец уже закусил и соснул у костра. Когда же пришла очередь стать ему на часы, он встряхнулся и готов, да еще подсмеивается над новичками», — писал военный историк Николай Волконский.
Отдельный Кавказский корпус славился неуставными отношениями. Но это была вовсе не дедовщина, о которой вы, возможно, подумали. Речь идет об особой корпоративной культуре. Солдат для офицера был не бессловесным автоматом, лишь исполнявшим приказы, а скорее компаньоном, пусть и подчиненным, участвовавшим в общем деле. Командиры хотели не только подчинения, но и уважения со стороны низших по званию. Такого офицера солдаты никогда бы не подвели.
Примером солдатского любимца был командир 2-го батальона Кабардинского полка полковник Иосиф Ранжевский, человек могучего сложения и невероятной физической силы. Весь полк обожал Ранжевского, солдаты называли его «железным дедом». Полковник славился редчайшей честностью и вселяющей почти священный трепет строгостью. «Едва ли можно было найти человека храбрее», — написано о Ранжевском в воспоминаниях генерала Василия Геймана. Во время печально известной «сухарной экспедиции» генерала Клюки-фон-Клугенау Ранжевский был ранен, но не покинул строя. На следующий день, продолжая командовать своим батальоном, полковник был убит. Его тело солдаты вынесли с поля боя и похоронили в окрестностях Дарго.
Но не только ратное дело объединяло солдат и офицеров Кавказского корпуса. Вместе они проводили и время отдыха: «На полковых праздниках, кутежах, офицеры, обнявшись с солдатами, разделяли общий разгул, пели в хорах, плясали вместе с солдатами; даже старшие начальники в этом случае подражали молодежи, и нравы эти должны были сильно поражать петербургских посетителей», — вспоминал участник Кавказской войны, а в 1882–1890 годах главноначальствующий на Кавказе князь Александр Дондуков-Корсаков. Такие панибратские отношения никак не вредили дисциплине, Отдельный Кавказский корпус работал как часы. Тот же Дондуков-Корсаков писал: «Никогда почти не было случая неисполнения приказания и неисправности в отправлении службы; в карауле, в пикетах стояли в рубахах, офицеры иногда в фантастических костюмах, солдат говорил с офицером, иногда не вынимая трубки из зубов, но все проникнуты были чувством долга и исполняли осмысленно, усердно и беспрекословно службу, доверяя вполне распоряжениям начальников, заслуживавших их уважения».
Оторванность от остальной страны, необходимость самостоятельно принимать решения при пустозвонстве гвардейских офицеров — все это сделало офицера-кавказца язвительным критиком начальства. В Отдельном Кавказском корпусе офицер, не критиковавший власть, не высмеивавший ее реальных и мнимых пороков, считался человеком робким и льстивым. К нему относились дурно и старались обходить стороной. Страсть к критике начальства, распространенную на южной окраине империи, современники называли «кавказской болезнью».
Этим недугом «болели» и на самом верху кавказской администрации. Воронцов старательно ограничивал влияние столичной министерской бюрократии на кавказские дела. «Предположение заняться в Петербурге преобразованием теперешнего порядка гражданских дел у нас весьма меня пугает; они сделают ералаш», — отметил наместник в рабочем письме своему секретарю.
В 1862–1881 годах кавказским наместником был великий князь Михаил Николаевич, брат царя-реформатора Александра II. Дети великого князя выросли в Тифлисе и мечтали навсегда остаться на Кавказе. Один из сыновей наместника — великий князь Александр Михайлович — спустя годы
