письмо, если уж оно не поможет, то что тогда?» – бормотал старик. Когда он закончил писать, то оставил все бумаги на столе и отправился спать на лавку в углу. Я же проверил все засовы и поднялся к себе на второй этаж. Как Войя попал внутрь, ведомо лишь ему и прочим богам. Но посреди ночи ко мне в комнату явился горящий белым пламенем демон с красной, будто покрытой багряным плащом спиной. И это проклятое существо держало в одной руке записи учителя, а в другой – чистые листы. Тут уж и дурак бы догадался, чего от меня хотят.
Я попыталась унять возбуждение: среброволосый принц в багряном плаще побывал и тут.
– И вы скрыли от Мастоса, что переписали его письмо? – спросила я.
– Да, – с глубоким раскаянием в голосе признал Шмулс. – Но в тот миг мне казалось, что я делаю это, потому что это… правильно? И вот теперь, когда вы говорите, что последнее письмо не дошло до вас, я понимаю: Войя пришел не просто так.
– Несите, – вздохнула я, – сейчас мы и узнаем, был ли в этом толк.
Кабатчик достал из-за пазухи стопку сероватой бумаги – цвет это первое, что бросилось мне в глаза. Следом – чужой почерк. На протяжении всей нашей односторонней переписки я так привыкла к изящным буквам Мастоса, что грубые и угловатые слова Шмулса не вязались у меня с историей, в которую мне предстояло погрузиться. Но выбора не было.
Я сама не знаю, зачем сижу и все вам рассказываю. Может, надеюсь, что это покаяние и оно избавит меня от боли. Я уже не верю монашкам Сефирь: отдала им почти тридцать лет своей жизни, а сейчас убеждена, что все это время они мне лгали. Как и другие богословы. Если где-то и есть святые, они не плачут над нашими бедами, а смеются. Хохочут над нашими несчастьями, понимаете, о чем я?
Но вы хотели не про меня слушать, а про Ирэне. Даже после исчезновения она остается из нас более интересной сестрой, ха. И так было всегда. Она была леди-совершенство. И хотя я была старше и вроде как должна была заботиться об Ирэне, выходило, что сама постоянно просила ее о помощи.
Мне было шестнадцать лет, когда мы уехали из материнского дома в деревне. Не знаю, как сейчас, – но тогда это было уже поздновато. В этом возрасте мои сверстницы рожали первых детей и вовсю вели хозяйство. А мне вся эта деревенская жизнь была противна. Тошнило от кур и свиней, вечной грязи, пьяных мужчин и даже от своей собственной матери. Она была хорошей женщиной, но слишком уж простецкой. Моя троюродная тетка меж тем служила в замке, и я всегда восхищалась ей. Да что там, именно так я и видела свое будущее – горничной или дворовой девкой, уж точно не пастушкой среди свинопасов. Но даже этот самый важный шаг в моей жизни – побег из родительского гнезда – я бы не сделала без Ирэне. Она была на четыре года младше меня, всего двенадцать. Тощая пигалица, да и только. Но именно она позаботилась обо всем заранее: выяснила, что в замке у тетки нужны рабочие руки, и договорилась с почтовой каретой, чтобы туда добраться. Я оставалась безучастным свидетелем этих приготовлений и готовилась к главной роли в своей жизни – жительницы замка. А она… Тоска в ее глазах, которую я подметила, трясясь на кочках в карете, так никуда и не исчезла. Ирэне любила мать, и природу, и местных – словом все то, что я ненавидела. Весь наш побег она устроила ради меня. Может, Ирэне даже думала вернуться, когда я обустроюсь. Но и ее затянуло.
Так славно было в первые годы. Мы с сестрой всегда были работящими девушками. Я брала усердием: могла всю ночь начищать медные тазы, чтобы к утру в них можно было смотреться, как в зеркало. А Ирэне была талантлива во всем, и я говорю это не для красного словца. Она, как и я, чистила, скоблила, скребла, но делала это быстрее и лучше. А как она вышивала! Пальцы с иглой порхали над пяльцами, и на ткани оживали птицы или диковинные звери. Да я бы душу Войе заложила, чтобы уметь так вышивать. Ну а сестрица дико презирала вышивку, как и всякий женский труд, и даже не пыталась это скрывать. Ей бы все бегать да с мальчишками сливы воровать. Как сейчас помню: стоит перед глазами ее высокая фигурка с растрепанными кудрями и порванной по подолу юбкой.
Мы росли. Мне исполнилось восемнадцать, и в те времена это значило, что если меня в течение года не возьмут замуж, то я стану переспелком. Это означало – слишком старая, чтобы стать женой или матерью, проще говоря, засиделась в девках. От женихов отбоя не было. Многие работники в замке мечтали не только поженихаться, но и взять меня в жены. Уже тогда было видно, как высоко я мечу. Не просто стать горничной у господ или кухаркой, нет. Поэтому я могла не торопиться и выбирать. У нашего оружейника обнаружилась легочная болезнь, старик сдавал на глазах. И его сын, молодой Адар, в скором времени должен был занять место отца. Вот я и сделала свой выбор, пусть без любви, зато верный. Спустя пару месяцев после свадьбы старик и вправду отдал богам душу, и я стала женой главного оружейника замка. Адар и сам никогда не любил меня той любовью, о которой пишут в книгах. Нет, наш брак строился на взаимном уважении и стремлении занять стоящее положение в замковой иерархии. И знаете, наша семья была и остается покрепче прочих.
А пока я устраивала свою жизнь, Ирэне неожиданно расцвела. Ей было четырнадцать, она была смешливой и стройной девушкой, быстро вытянувшейся и слишком рано обретшей женские формы. Бегала по полям и лугам с мальчиками, а я холодела от ужаса при одной мысли, что она там с ними делала. А уж