– Да вроде призрак там.
– Призрак?
– Ага. Призрак императора Павла Первого, мол, там бродит. И что-то эдакое с людьми делает. Мне знающие люди рассказывали. Я сам только мимо проходил… ну, почти мимо. Но, знаете, там действительно жутко. Такой он мрачный, этот замок, прямо до усрачки. Прости, Герда, прости… сорвалось.
– А в Михайловский сад? – спросил Комар. – Туда мы пойдем?
– Ну, как тебе сказать… – Убер ухмыльнулся. – Открытая местность, заросшая хрен знает чем. Птеродонты всякие, бегунцы. Не сожрут, так погоняют. Че не пойти-то?
Скинхеда снова было не заткнуть. Герда мысленно застонала.
– Про Храм-на-Крови тоже всякое рассказывают. Мол, зашел один старый диггер туда… искал разное… А там… В общем, когда он вернулся в метро, то был уже седой, весь. И когда выходил на поверхность, был чисто выбритый, а когда вернулся – борода у него появилась, длинная, частью даже в противогаз вросла. Прямо в резину. И – тоже седая. И волосы опять же… резать пришлось, потому что иначе никак было маску не снять.
– А что там? Что он увидел?
Убер помолчал.
– Ну…
– Так что?
– Много чего, – скинхед помолчал. Потом заговорил нарочито глумливым тоном: – Говорят, храм залит кровью до пояса, идешь, как в кровавом болоте. И она… живая что ли, эта кровь. Живая. Стены кровоточат. И все лики святых. И статуи. Плачут кровью и смотрят на тебя. И… представляете? Моргнешь, а они сдвинулись.
Помолчали.
– Всё, по коням, – объявил Убер. – Двинулись. Комар – замыкающим.
Туманная улица, серый полумрак питерской ночи. Звуки шагов казались далекими, словно звучащими из-за пелены тумана.
Комар резко остановился. Выпрямился, чувствуя холодок, спускающийся по спине между лопаток.
– Что ты там видишь? – спросил Убер.
– Исаакий.
Скинхед несколько мгновений смотрел в том же направлении. Но нет – Исаакиевский собор отсюда не видно. Темнота и туман, вечные друзья питерской молодежи.
– Ну, у тебя и зрение, – скинхед почесал затылок. – Рентгеновское. Несколько кварталов, сквозь туман и камни – насквозь. Слушай, брат. А чего тебя на Исаакии клинит?
Глава 20
Загнанный
Ему снилась мама. Это случалось редко, и каждый из таких снов он помнил наизусть.
Мама в белом платье. Длинные светлые волосы, тонкая фигура. В карих глазах играют веселые чертики.
Как всегда, от ее красоты у него на мгновение перехватило дыхание.
Ахмет знал, что идеализирует ее. Но тут ничего не поделаешь.
Говорят, она покончила с собой, когда он был маленьким. Или ее убили. Ахмет не должен был помнить ее лицо, но все же помнил. Память играет с людьми в жестокие игры. Когда она начинает проигрывать, то принимается обманывать. Память – прирожденный жулик. Большая часть наших воспоминаний – не то, что было на самом деле. А то, что мы придумали, когда начали забывать.
Человеческий мозг. Чертов обманщик. Он обманывает сам себя, чтобы скрыть собственную слабость.
Кажется, это был базарный день на Маяковской. Мама шла мимо лотков с орущими потными торговцами, мимо покупателей и зевак – белая тонкая фигурка на фоне кроваво-красных стен. Мама останавливается у лотка с украшениями, перебирает несколько подвесок. Кажется, это были бриллианты. Возможно, настоящие – диггеры приносили всякое с поверхности. Блеск камней. Ахмет – маленький Ахмет – видел, какие тонкие и красивые руки у его мамы. Мама что-то сказала торговцу – тот заулыбался льстиво, ответил.
И тут вдруг все изменилось. Какая-то тень накрыла станцию. Воздух загустел. Ахмет видел, как один из охранников вскинул автомат и начал стрелять в людей. Беззвучные выстрелы. Вспышки. «Калаш» дергается. Гильзы летят, крутятся в воздухе. Пули пробивают прохожих, разносят в куски стол и украшения… Цветные бусины разлетаются, словно брызги крови… Мама вздрагивает. Поворачивается и идет к нему, к Ахмету. Идет как-то странно. Безумец продолжает стрелять. В него тоже стреляют, но неудачно, пули ударяют в кровавую стену, уходят рикошетом в сторону.
Мама вздрагивает. И Ахмет видит, как на ее животе, на белой ткани медленно расплывается красное пятно. Это красиво. Это страшно.
Мама делает еще шаг и протягивает руки к маленькому Ахмету. Он смотрит на них.
