молитве, и все последовали его примеру. Молитвы были короткими, и за ними пелись незнакомые Джоне песни; одна из них была на корейском языке, хотя азиатов среди сидящих за столом не было. Вспоминая себя тогда, Джона думал, каким же
После ужина все собрание перекочевало в переоборудованный амбар, где продолжило молиться и петь. Затем Томми, седеющий мужчина без ног, стал двигаться вперед, и все замолчали.
– В тысяча девятьсот семидесятом году произошло следующее, – начал Томми. – Меня призвали в армию и отправили во Вьетнам, где через два месяца мне оторвало ноги «прыгающей Бетти». Повезло, что меня вытащили из реки и отправили обратно в Штаты; затем я провел год под опекой Министерства по делам ветеранов, а когда вернулся домой, то услышал от жены: «Вот уж дудки, муженек, не буду я женой долбаного калеки, который даже не может принести мои сигаретки». Люди вокруг тяжело, сочувственно вздыхали, но потрясенный Джона сидел молча.
– Я был в жутком положении, – продолжал Томми, – ужасно обозлился. Все друзья бросили меня, все до единого, и, правду сказать, я не виню их. Я опустился до того, что сидел в своей жалкой инвалидной коляске на улице Хартфорда в штате Коннектикут и просил милостыню; и вот в один их таких дней к тротуару подъехал микроавтобус. Из него вышли самые милые люди на свете. Они сказали мне, что, похоже, я остался без семьи, и я ответил, что это правда. И они сказали тогда, что они и есть моя семья. И это тоже было правдой, – он утер слезы рукой. – Они почувствовали, что нужны мне, а я нужен им. Точно так же, как здесь в амбаре мы все друг другу семья, мы все нуждаемся друг в друге, ведь дьявол вокруг нас. Вы все знаете, что еврейский народ – богоизбранная нация. Но евреи поддались влиянию сатаны и отвернулись от Иисуса.
Господь сделал все возможное, чтобы показать им, как опасен этот путь, – обыденно объяснял Томми. – Он веками заставлял их страдать, и в довершение взял и одним махом истребил своим карающим перстом шесть миллионов евреев. Они совершили ошибку, отрекшись от Иисуса, и Богу пришлось искать нового Мессию и новое место для своего возрождения. И куда же он обратился?
Вопрос был риторическим. Томми нажал на джойстик своего кресла и стал вращаться вокруг себя.
– Никому не ведомо, где он очутился! – прокричал он и резко остановился лицом к людям. – Но сам-то Бог ведал. И выбор его был неслучайным. Корея расположена превосходно. Это полуостров, по форме напоминающий мужской половой орган – орган
Джона мог бы рассмеяться от абсурдности происходящего, но он был один среди этих людей в амбаре на какой-то ферме вдали от всех, кого он знал. Здесь вряд ли одобрили бы его попытку посмеяться над этим калекой-ветераном Вьетнамской войны. Все слушали его из вежливости, со снисхождением, вероятно потому, что он так сильно пострадал тогда. Когда он закончил свою речь, ему аплодировали, а потом снова пели. Джона быстро запомнил слова и привязчивый мотив. Затем откуда-то появились гитары, и Ханна робко протянула одну из них Джоне со словами:
– Я знаю, что ты играешь, Джона. Видела гитару в твоей комнате в общежитии.
Однако эта гитара была худшим инструментом, на котором Джоне доводилось играть, – абсолютно расстроенный кусок дерьма, который просто выкидывают, – и он потратил несколько минут, безуспешно пытаясь настроить ее, и стал играть; вокруг него было человек двадцать пять, и все они пели. Они хвалили его игру, не подозревая о музыкальном опыте Джоны.
Засыпая в жилом отсеке для мужчин – что-то вроде большого чердака с подстилками для сна из дешевых ковров прямо на полу, – Джона чувствовал себя довольным и вымотанным. Пару часов он добирался сюда, по прибытии съел довольно много невиданных блюд из картошки и белковых продуктов. Он пел песни одну за другой. Потом замолк и просто слушал. Он вроде как молился, хотя не верил в Бога. Он играл на гитаре по команде. Поморгав глазами, он закрыл их и безмятежно заснул, лежа на спине с разбросанными по подушке волосами. Утром снова давали булгур, но на этот раз политый сиропом. И затем снова молитвы, наставления, и еще больше теплоты, любви и добра. Джона, как и все достойные ученые, был скептиком, но приятные чувства, которые он связывал с пребыванием здесь среди этих людей, затмили скептицизм. Так чувствуешь себя в семье; именно такой и должна быть семья.
Три недели спустя Джона стоял на одном из перекрестков в городке Братлборо штата Вермонт и продавал крашенные розово-голубые цветы из пластикового ведра; ничего необычного, однако, он в этом не находил. А даже если ему это и казалось, то он демонстративно не желал замечать этого. К тому же ему нравилась Лиза – девушка, вместе с которой он продавал цветы; впрочем, слово «продавал» было не совсем верным, просто потому что товар никто не покупал. Люди, которым они предлагали цветы, смотрели на них с раздражением, а иногда и с открытой издевкой. Сейчас, как и в прошлом, Джоне казалось, что он знает, что делает; но он словно бы смотрел на происходящее, не осуждая и не одобряя, не имея возможности повлиять на результат.
Его мать, понятное дело, впала в истерику от такого поворота событий. Он вернулся в Кембридж на микроавтобусе вместе с Ханной, Джоэлом и Капитаном Кранчем, чтобы собрать вещи в общежитии, а оттуда они направились в Нью-Йорк, где Джона хотел оставить свои пожитки, которые ему вряд ли понадобятся на ферме. Подушка, одеяло и кое-какая одежда – вот все, что ему было нужно. В лофте на Уоттс-стрит мать закатила сцену: она давила на то, что, по ее мнению, Джона обладает достаточно независимым мышлением, чтобы попасть в сети какой-то «банальной секты». Один из друзей-музыкантов пришел оказать ей моральную поддержку, и они вместе пытались спорить с Ханной и Джоэлом, которые собаку съели на том, как не ввязаться в спор с разъяренным родителем. Чем больше раздражалась Сюзанна Бэй, тем спокойнее говорили с ней Ханна и Джоэл. В какой-то момент Ханна сказала ей:
– Мы можем воспринимать это по-разному, но должна признаться, что восхищаюсь вашей музыкой.
Когда Джона между делом упомянул, кем была его мать, Ханна сказала, что очень хотела бы познакомиться с ней; для Джоны это стало еще одной
