– Правда? – глухо переспросила она. – Виновен?
Она просто не знала, что говорить. Она думала, что должна передать этот разговор Эш, и чувствовала, будто рот у нее забит чем-то посторонним, как кляпом. Все эти годы ей и в голову не приходило задумываться о виновности или невиновности Гудмена. В его семье знали, что он невиновен, были уверены в этом, и это было все, что она знала.
Психоаналитик подтвердил:
– Да, он убил ту девушку.
– Нет-нет. Не убил, – возразила Жюль. – Она не умерла. Она жива. Помните, она обвинила его в изнасиловании?
Но доктор Спилка стоял на своем:
– Точно убил. Изнасиловал и душил голыми руками, пока у нее глаза не вылезли. Она, очевидно, была потаскушкой, а он был зеленым еще, и его отправили в тюрьму строгого режима, и он там сидел, этот смазливый неоперившийся ублюдок с крупным выступающим подбородком.
– Нет, доктор Спилка, нет, вы с кем-то его путаете… с выпускником-убийцей, должно быть. Это было лет на десять позже. Очередная история в Центральном парке. Их было так много, может быть, вы запутались. Я вас понимаю.
– Я уверен, что ни с кем его не путаю, – ответил старый психоаналитик, сделав попытку выпрямиться.
В этот момент сопровождавшая его женщина, которая наблюдала за ними, стоя неподалеку, подошла и сказала, что она его дочь и надеется, что Жюль извинит ее отца.
– У него деменция, – просто объяснила она, не смущаясь его присутствием. – Он все путает. Правда, пап?
Я каждый год привожу его на съезд, потому что он любил эти съезды. Мне жаль, если он чем-то вас расстроил.
То, что Итан впоследствии именовал – вроде бы с иронией, но не полностью – «Джакартским преображением», задумывалось как целебные недельные каникулы. Йельский центр детского развития диагностировал у Мо расстройство аутистического спектра, и Эш решила, что вся семья должна побыть вместе, вдали от повседневной рутины. Узнав о диагнозе Мо, Эш часто плакала, повторяя: «Я люблю его, он наш, и я его ни за что не брошу». А теперь ей хотелось, чтобы семья собралась в своей «новой реальности», как она это называла.
Итан, которого диагноз поверг в ступор, согласился. Эш выбрала Индонезию, потому что они никогда там не были, потому что эта страна казалась ей красивой и мирной, а еще потому, что она обдумывала пьесу для «Оупен Хенд» с использованием кукол из балийского театра теней. Хотя кто знает, когда она снова сможет работать? Теперь она планировала жить для Мо. Итану не слишком нравилось обсуждать аутизм сына, даже с собственной женой: как будто смотреть на солнечное затмение. Думая о сыне, он начинал бояться, что вдруг сгорит и взорвется. Эш оставалась прежней, эмоциональной и хрупкой, но именно она наконец-то договорилась о двухдневном обследовании в Йеле, а потом, несмотря на собственный ужас и отчаяние, пошла дальше и собрала вокруг Мо целую команду учителей, врачей и нянь. Она была сильной, и Итан никогда не сомневался, что она будет любить их сына с истинно материнским неистовством. Он не скрывал от Эш свое глубокое горе – она утверждала, что чувствует то же самое, – но старался прятать от нее гнев и безразличие. Стоило ему задуматься о Мо и всех возможностях, которые отныне были для него закрыты, как его мысли тут же перескакивали на что-нибудь другое, обычно на работу, которая казалась бесконечной и крайне интересной задачей. Единственное, чего он хотел в эти дни, – оказаться в своей студии и приняться за работу. Последние пару лет он неофициально называл студию «Приютом аниматора». В сети подхватили это название и постепенно оно стало официальным, и теперь красовалось на табличке на стеклянной стене восемнадцатого этажа офисного здания в деловом районе, на авеню Америк. С момента постановки диагноза, а вообще-то еще и до этого, Итан часто задерживался в «Приюте аниматора» допоздна, обычно не один. У кого-нибудь всегда находилась срочная работа, которую никак нельзя прервать. Однажды в студии остались только он и режиссер, писавший раскадровку. Они врубили Led Zeppelin на весь этаж, так что даже охранник поднялся посмотреть, все ли в порядке. Поздно вечером в «Приюте аниматора» Итан Фигмен, отец двоих маленьких детей – изящной умницы и ребенка с нарушениями развития, – давал коллегам советы и критически высказывался по любым вопросам, от глобальных до самых мелких. Он безумно устал от бесконечных читок и сеансов звукозаписи и очень беспокоился о сыне, но все-таки просиживал в студии целыми днями, иногда прячась в маленькую комнату отдыха, которую оборудовали для него в чулане этажом выше. Время от времени он там даже ночевал, несмотря на протесты Эш. Но она настояла на семейном отпуске, который должен был соединить друг с другом трех людей, уже связанных вместе, и одного, которому еще только предстояло обрести какую-то связь с остальными тремя и всем миром заодно.
Эш сделала основательную, надежную карьеру и работала теперь художественным руководителем в «Оупен Хенд», возродив эту небольшую потрепанную труппу, так что молодые драматурги бились за право поставить свою первую пьесу на этой сцене, а юные девушки получали какой-то шанс в мире современного театра, где до сих пор царил оскорбительный сексизм. Среди драматургов и режиссеров по-прежнему резко преобладали мужчины («Взгляните на статистику», – говорила Эш всем и каждому, протягивая распечатки с данными о дискриминации. «Я понимаю, что выгляжу сумасшедшей», – признавалась она Итану, хотя вовсе таковой не выглядела. Другое дело, что она часто становилась назойливой, пусть даже ее слова были чистой правдой, и правдой неприятной). «Оупен Хенд» приобрел просторное и элегантное помещение по соседству, и первая же поставленная там пьеса молодой афроамериканки с двумя действующими лицами (о дочери активиста партии «Черные пантеры», которая приходит к отцу, лежащему на смертном одре), выиграла несколько премий «Оби». Поговаривали даже, что ее покажут на Бродвее. Про Эш иногда писали в посвященных искусству разделах газет и журналов. Серьезные издания непременно упоминали, что она замужем за Итаном, хотя об этом и так все знали, и непременно замечали, что она хороша
