Она подошла к нему, осторожно обняла и сказала:
– Бетси… мне так жаль.
– Спасибо. Мы были счастливы вместе. Вот только я надеялся, что у нас будет больше времени, – он пожал плечами, этот худенький шестидесятилетний мужчина. С возрастом лицо его стало мягким и бесполым, как будто гормоны смешались в организме, как в котле, потому что это уже было неважно. Он перевел взгляд на Эш и добавил:
– Это снотворное мне не помогло. Я не могу уснуть.
– Поможет, пап. Подожди еще немного. Просто полежи, ладно?
– Ты звонила? – нервно спросил он.
Жюль сначала не поняла кому, но потом догадалась.
Он хотел узнать, звонила ли Эш брату.
– Я как раз собиралась, – сказала Эш. Она проводила отца до его постели, а потом ушла в свою старую детскую комнату – звонить. Жюль не осмелилась пойти за ней, потому что не хотела видеть кровати, на которых когда-то спали Эш и Гудмен, – это было все равно, что войти в мавзолей. Она осталась в гостиной, застыв в кресле. Эш сказала, что ее мамы больше нет. А это значит, что больше нет ее волос, собранных в свободный пушистый пучок. Нет ее новогодних вечеринок. Картофельных оладий, которые она жарила на Хануку, тоже больше нет. Гудмен вышел из игры и скрылся. Но на самом деле ушла Бетси.
Похороны матери Эш прошли через четыре дня в Обществе этической культуры, куда Жюль раньше приходила к памятникам людей, умерших от СПИДа, а потом – на свадьбу своей соседки по вигваму Нэнси Манджари. Все ждали, когда на похороны Бетси прилетит из Гонконга Итан на частном самолете телекомпании. Мать Жюль тоже захотела приехать.
– Зачем, мам? – раздраженно спросила Жюль по телефону. – Ты же даже не знала ее. Вы виделись всего один раз, в семьдесят седьмом году, в аэропорту, когда я летала с ними в Исландию.
– Да, – сказала Лоис. – Я прекрасно это помню. Это было очень мило с их стороны – взять тебя с собой. И Эш всегда была очень добра. Я бы хотела отдать дань уважения.
И вот Лоис Хэндлер приехала из Хеквилла в Лонг-Айленд на поезде и отправилась на похороны вместе с Жюль. Похороны получились эмоциональными – собралось много родственников и друзей семьи. Все, кто хоть как-то был связан с Вулфами, хотели сказать над гробом пару слов. Кузина Мишель, которая выходила замуж в гостиной Вулфов и танцевала под «Nights in White Satin»[18], уже – невероятно – стала
Потом слово взял Джона. Он был неотразим в своем черном, приталенном костюме. Роберт Такахаси пристально наблюдал за ним со своего места. Никто никогда не видел, чтобы Джона выступал перед большой группой людей. Он не любил публичности, но, людям, тем не менее, нравилось на него смотреть.
– Когда я был младше, Вулфы часто приглашали меня к себе на ужин, – говорил он. – И мы подолгу сидели за столом, шутили и болтали. А еда, вы знаете, это была просто потрясающая еда. Я никогда не пробовал такие блюда. Моя мама была вегетарианкой задолго до того, как наступило время, когда можно было быть вегетарианцем и нормально питаться. Так что моя домашняя еда была, ну… вы понимаете. Однако всякий раз, когда я приходил к Вулфам, Бетси возилась на кухне. Однажды она приготовила спагетти и сказала, что они называются «орцо», и когда я попросил, она повторила для меня по буквам: «О-Р-Ц-О». Но я все равно запомнил неправильно. А потом ходил по супермаркетам и спрашивал: «У вас есть оцро? О-Ц-Р-О». Они понятия не имели, что я несу.
Раздались смешки.
– Но, знаете… Боже, это было так давно, – продолжил Джона. – Я только… – он неуверенно замялся. – Я просто хотел сказать, что все отдал бы, чтобы еще раз попробовать что-нибудь, приготовленное ее руками.
Под конец шестилетняя Ларкин поднялась на настил, опустила микрофон и сказала в него сиплым голосом:
– Я хочу прочитать стихотворение, которое написала для бабули Бетси.
Это был странный момент. Ларкин выглядела почти в точности как Эш на ее детских фотографиях. Каким-то образом сходство с Итаном не затронуло красоту Ларкин – она была такой же умной, как отец, у нее была его кожа, быть может, волосы, но точно не черты лица. На Ларкин было платье с длинным рукавом, и Жюль знала, почему.
Стихотворение, которое она написала, оказалось удивительно зрелым и трогательным. В нем была строчка «И теплая ее ладонь остудит лихорадки жар». Когда Ларкин дошла до нее, ее ноздри и губы задрожали, и она расплакалась. В конце она сказала:
– Бабуля Би, я никогда тебя не забуду!
Ее голос сорвался, и большая часть присутствующих тут же разрыдались, глядя на нее. Жюль внезапно подумала о Гудмене. Он должен был быть
