Жюль, нужна была только Жюль.
Теперь они, Итан и Жюль, с приближением полуночи сидели, как само собой разумелось, рядом, и когда официально наступил Новый год, губы Итана Фигмена соприкоснулись с губами Жюль, и он жаждал узнать, насколько долгий и крепкий поцелуй ему будет позволен. Поскольку это была новогодняя ночь, она не сразу отстранилась от него. Но все-таки через несколько секунд отпрянула со словами:
– Итан, что мы делаем?
– Ничего, – ответил он. – Это был ностальгический поцелуй. Окрашенный в сепию. Такой поцелуй, когда люди… одеты в цилиндры… а дети катают обручи по улице и сосут леденцы.
– Точно, – выдавила она из себя, улыбнувшись.
Жюль заметила, что на кровати Гудмен, похоже, хочет проглотить Кэти, вобрать ее в себя. Но подобной бурной активности не происходило между Эш и Джоной, которые продолжали целоваться, как две тождественные птицы на ветке, сообща передающие червяка туда-сюда, из клюва в клюв.
– С Новым годом, Жюль Великая, – сказал Итан Фигмен, глядя ей в глаза.
– Я не великая, – возразила она.
– А я думаю – да.
– Почему? – не удержалась Жюль от вопроса. Она не напрашивалась на комплименты, а просто хотела понять.
– Просто ты очень естественная, – ответил он, пожав плечами. – Не такая нервная, как некоторые девчонки – те, что постоянно следят за фигурой или делают вид, будто они чуть глупее парней. Ты честолюбивая, сообразительная, ты такая забавная, ты настоящий друг. И, конечно, ты очаровательна.
Он снова обнял ее – прекрасно понимая: хотя подобные моменты – странные моменты – могут время от времени возникать, все равно ничего сексуального или хотя бы романтического между ними никогда не произойдет. Они друзья, просто друзья, хотя дружба очень многое значит.
– Я на самом деле не великая, – настаивала она. – Во мне нет никакого величия.
– А, по-моему, есть. Просто оно не напоказ, и мне это нравится. Но тебе надо делиться им и с другими, – сказал Итан. – Не только со мной.
– Хотя, – добавил он через мгновенье охрипшим голосом, затем прочистив горло, – когда его увидят, в тебя сразу вцепятся, и мне будет грустно.
Жюль не была ни красивой, ни чувственной. Почему же он так верен ей и своему представлению о ней? Его преданность рождала в ней желание быть лучше, чем она есть на самом деле: умнее, веселее, с более широким кругозором. Будь лучше, строго велела она себе. Будь хорошей, как он.
Чуть позже Жюль и Итан приготовились ко сну, лежа рядом в берлоге Вулфов на белом ковре, по-видимому, сделанном из собачьей шерсти. Большой аквариум отбрасывал пузырящийся тусклый свет на книги, выстроенные по всем четырем стенам. Имена авторов подтверждали, что в этом доме живут вдумчивые, интеллигентные, современные люди, читающие Мейлера, Апдайка, Стайрона, Дидион. Жюль могла бы шепнуть Итану, что очень счастлива сейчас, но это звучало бы как поддразнивание. Она лежала рядом с ним, улыбаясь, и ему пришлось сказать:
– Что тут веселого? Смеешься надо мной?
– Нет, конечно, нет. Просто мне хорошо, – осторожно сказала она.
– Стариковское слово, – отозвался Итан. – Может быть, ты его употребила, потому что примеряешься к старости.
– Может быть.
– Тысяча девятьсот семьдесят пятый. Разве эта цифра не выглядит чрезвычайно старой? Тысяча девятьсот семьдесят четвертый уже к ней подталкивал. А мне нравился семьдесят второй, вот он для меня в самый раз. На вопрос, какой сейчас год, по-моему, всегда надо отвечать: Тысяча девятьсот семьдесят второй. Джордж Макговерн, помнишь его? – он вздохнул. – Старину Джорджа?
– Помню ли я его? Я не совсем тупая, Итан.
– Просто он пришел и ушел. Мы его выдвинули, как идиоты, и нас еще и побили, а потом прошло время. Все на свете, – запальчиво произнес он, – будет все дальше и дальше отходить от того, что выглядит привычным для нас. Я где-то прочитал, что большинство по-настоящему сильных чувств, что ты когда-либо испытаешь, возникает примерно в нашем возрасте. А все, что придет потом, будет казаться все более и более разбавленным, приносить все больше и больше разочарования.
– Ну не говори так. Быть этого не может, – возразила Жюль. – Мы еще даже ничего не сделали. Вообще ничего.
– Знаю.
Оба притихли и загрустили, размышляя об этом.
– Но ты хотя бы начинаешь, – сказала Жюль. – Журнал Parade так считает.
– Я правда ничего не сделал, если говорить об опыте, – ответил он. – Жизненном опыте.
– Ага, опыте, как у Гудмена? – спросила Жюль, стараясь придать своему голосу пренебрежительный оттенок, как будто те чувства, которые они с Итаном испытывают в своей платонической дружбе, гораздо выше физических удовольствий, которые Гудмен регулярно получает от Кэти Киплинджер и дарит ей. Ее губы на его ухе. Ее ноги танцовщицы, раздвигающиеся, чтобы его пенис мог точно попасть в дырочку.
– Да-да, конечно, секс и прочее. Эмоциональные вещи, – сказал Гудмен. – Мрачные, мрачные нравы.
– Из всех моих знакомых тебя меньше всего можно назвать мрачным, – сказала Жюль.
