На его зов да на Дорофейкино пение и выходила она раз за разом из кошмара.
Значит, признала Землица ее право зваться матерью Мирогнева. На второй день пришло молоко в грудь, и Агнешка стала сама кормить сына.
Может, холод, может, встреча с мертвой ведьмой, а может, заклинанье, которым хотела мать от них с братом избавиться, оставило след на мальчике, только левая ручка словно онемела от локтя до пальчиков, оставшись неподвижной, зажатой в кулак. Сколько ни втирала в кожу сына травы Агнешка, сколько ни колдовал манус Борислав, ничто не помогало.
На третий день, едва начав подниматься с постели, Агнешка попросила отвести ее на могилу князя. Верно, похоронили их вместе с женой, но отчего-то казалось, что сумеет она, приникнув к холмику его могилы, услышать его, сердцем услышать, чтоб перестало тянуть и звать туда, куда не дотянуться обычному человеку.
Мог лекарство от топи найти другой, другой мог заменить наследнику отца и мать, только для Агнешки – она поняла это, едва приложила сына к груди, – в мире без князя Влада словно стало недоставать чего-то очень важного. Ощущения покоя и справедливой силы.
Но отказала темная ведьма князю даже в праве на могильный холм. Исчез, истаял без следа Владислав Чернский.
Через неделю, когда отсудачили о смерти князя, отплакали по красавице-княгине, Агнешка и Борислав решились посвятить Мирогнева Землице.
Жаль было расставаться с черным одеянием словницы Ханны, да только все привыкли видеть лекарку такой – черной, мрачной, а сними она черное – верно, и не признать…
Глава 74
…в пестрой крестьянской юбке, в белой кофте со строчеными рукавами, поверх которой надела девчонка отороченную лисой душегрейку. Волосы цвета червонного золота убрала в две косы вокруг головы, а все видно, что не степенная баба, а молодка: носик остренький, глазки бойкие, с искоркой.
Не пригляделся бы старый словник, кого это себе в хозяйки взял бывший возчик Борислав, и не узнал бы в этой шустрой молодой матери лекарку Ханну. Да только хорошо умел смотреть Болюсь, потому и нашел себе лучшее место для того, чтобы поглядеть на народ – паперть у храма.
Многие после гибели князя приходили помолиться за Черну и ее нового господина.
Словника немногие в Черне знали – всю зиму провел он на башне, не успел примелькаться, в отличие от книжника Конрада, потому решили они, что старик станет слушать да воровать, а книжник сидеть тихо в подвале князевом и думать, как топь извести и Владислава воротить.
В том, что вернуть его можно, Болюсь не сомневался, да только не мог понять, как связано колечко, что дал князь, умирая, книжнику, и то, что кликал он лекарку Ханну. По волоску разобрал и обратно переплел книжник колечко и нашел среди рыжих волос один черный, цвета воронова крыла. Показал старому словнику, а тот едва коснулся, тотчас провалился в видение, от которого до сих пор тряслись у старика руки. Увидел он на поле великие полки и черного всадника, что бил воинов насмерть, не получая отповеди. Да только заглянула в лицо словнику радуга, погрозила пальцем Безносая…
Когда открыл глаза Болюсь, Конрад сидел при нем, растяпив ошарашенно рот, да тер лоб, словно не мог уместить в голове, что такое возможно.
– Что? Что я сказал? – спросил встревоженно словник.
– Что Владислава мы воротить можем. С того света вытащить. Не у Землицы он, а у сестры ее в царстве смертном. Уцепился за волос этот, что я из колечка выпутал, и держится. И если отыщем того, кому волос принадлежит, можем Владислава в тело этого человека вытащить. Вернуть.
– Так-таки и позволит нам этот чернявый в его тело Владислава Радомировича вызвать, – буркнул словник, поднимаясь.
– Нам бы только вызнать, кто он, а уж потом станем спрашивать. Ханну Владек звал. Спросить бы у лекарки, чей это волосок.
«Рыжие – точно ее, Ханнины, знает, верно, рыжее, с каким черным спутано», – подумал про себя словник, глядя, как рыжеволосая спутница Борислава-возчика поднимается по высоким ступеням храма, неся на руках младенца. На них не обращали внимания. Мало ли, пришли родители Землице посвятить дитя. Не испугались, что в храме проклятье пало на князя.
Болюсь ждал чего-нибудь чудесного или страшного, но небеса, хрустально-чистые от солнечного света, не разверзлись, тьма на землю не пала, ступени храмовые не раскололись, и даже жрец не повысил голоса, произнося приличествующие ритуалу слова.
Молодая мать с младенцем спустилась вниз. Бородатый возчик принялся раздавать калекам милостыню. Болеслав принял монетку, смиренно склонив голову, но как только пара с младенчиком двинулась в сторону нижнего города, к дому, посеменил за ними, старательно юродствуя.
Ханна заметила его скоро, прибавила шагу, и уж Болюсь, не скрываясь, побежал за ней, припадая разом на обе ноги и кривляясь.
– Подай, матушка, юроду, – завел он, остановив лекарку у самых ворот возчикова дома.
Ханна посмотрела на него с опаской. Болюсь едва приметно кивнул – не бойся, мол, не выдам.
– Пойди на двор, дедушка, отобедай. В радостный день ты к нам пришел, – напряженно улыбаясь, сказала Ханна. Борислав, угрожающе зыркнув на старика, придержал калитку перед спутницей, несшей на руках ребенка, и стариком-попрошайкой.
– Вот спаси тебя Землица, матушка, дитятю и все семейство твое благослови, – проблеял словник, видя, что на крыльцо вышла девка – встречать хозяев. – За твою доброту хочу отплатить. Сказки сказывать умею. Не желаешь ли послушать?
– А о чем твои сказки, дедушка? – ласково спросила Агнешка, но серые глаза ее метали молнии.
– О том, как собиралися тучи солнце воевать, ввечеру умерло солнце, да поутру воскресло, матушка.
Побледнела лекарка, схлынули краски со щек, с губ. Покачнулась она, да бородач удержал, под руку повел в дом, кивнув старику – мол, следуй за
