Истинные-то воры там сидят, при кухне. Поворовали все, что есть можно, а беднякам дают такое, что и сказывать стыдно.
Мужичонка, изогнувшись, пополз ко княгине на коленях, но стражник остановил его.
– Не только вор ты, шельмец, но и врун. Честно вашу братию кормят, сам пробовал… – начал дружинник, но мужичок, почуяв милость княгинину, оборвал его:
– Вот-вот. Сам-то ты и ел. Все съедают. Гербовые, девки с кухни. А нам, сирым да убогим, уж и не остается. Они рожу себе отъели, а мне руку рубить. Погибну я безрукий, матушка. Дети сиротами останутся…
– Никто не станет тебе руку рубить, а тех, кто приглядывает за милостыней княжеской, проверят по всей строгости, – гневно глядя поверх смущенно склоненной головы стражника на советника, молвила Агата.
Старый Гжесь хотел что-то возразить, но, наученный долгими годами при князе, почтительно поклонился, принимая княжескую волю.
– Каково его наказание будет, матушка? – спросил он смиренно.
Агате хотелось сказать: «Никакого» да посмотреть, как перекосится лицо старого прихвостня кровопийцева, но слишком это было. Преступил закон – получи наказание. И Землица сама без отповеди преступника не отпускает.
– Выдать ему двадцать плетей, вывести за ворота да отпустить на все четыре стороны, – сказала она сухо.
Мужичонка сунулся целовать ей ножки, но княгиня оттолкнула его губы носком сапожка, раскровянив нижнюю губу, и пошла прочь, поднялась, села на престоле.
– Еще кто у нас нынче, Гжегош Громиславич?
Стражник, багровый от смущения и обиды, уволок вора. Старик остался стоять возле княжеского престола, комкая в руках край отороченного соболем рукава.
– Вели говорить, матушка княгиня, прошу твоей милости к моим сединам, – произнес он тихо. Видно было, есть что сказать, старику, но не решается.
– Говори. Выслушаем мы с князем тебя и не накажем, – пообещала Агата, вспомнив, что говорил Иларий о наследнике. О гордости надо вспомнить, а о гордыне забыть и говорить теперь только от имени князя-младенца.
– Благодарю, матушка. – Во взгляде старика мелькнула тень осуждения. Он собрал в кулак скудную седую бороду, огладил. – Верно ты сказываешь, едины вы нынче на престоле – ты, госпожа наша, и Мирослав Владиславич, князь Чернский. Да только решаешь ты, а ответ ему держать, как войдет в возраст и силу. Что ты делаешь-то, матушка?!
Гжесь в волнении теребил то бороду, то золотничий перстень на правой руке.
– Ведь ты вора отпустила, почитай, без кары. В Черне порядок, пока лихие люди страх имеют, а если станешь ты их миловать, пропал удел. Хороший был князь Радомир, а при нем и на четверть не было так привольно и богато в Черне. И люди стекались не к нам, а от нас в уделы равнинные. Мы ведь с трех сторон в лесу. И разбойнички шалили, прямо под ворота лезли, никакая дружина не спасала. И девок прятали. И все двери на ночь на засов закладывали. А как стал Владислав Радомирович на княжение…
Гнев накрыл Агату красным покрывалом, заставил сжать кулаки.
– А ты не тычь мне, боярин, прежним-то князем. Нет его больше. Время рассудит, кто прав.
– Рассудит, – поклонился Гжесь покорно. – Верно ты сказываешь, матушка княгиня. Только Землицей прошу, верных слуг княжеских не виновать. Зря ты Павла перед вором опозорила. Ведь на палочниках, книжниках да манусах гербовых князь и сидит, не в перстне золотничьем, а в дружине сила. Без них престола не удержать. Станут соседи рвать по краю, по куску щипать, да и общиплют до самых ворот городских, а то и вовсе придут, нас с тобой да младенцем Мирославом запрут в темницу да станут держать, только чтоб не умерли, чтоб земля не почуяла, что хозяин ее признанный мертв. Не того ты желаешь, княгиня. Между внуком твоим, хоть он и высший маг, как его отец, и страшной этой судьбой дружина стоит. А ты понять дала верному человеку, что поверила, будто он у юродивых хлеб ест.
Агата почувствовала, как краска стыда залила ей шею и щеки.
Прав был старик. Погорячилась, лишнего сказала. Хотела силу показать, да о мудрости забыла. Умела Агата вину свою признать. Опустила голову, сказала тихо:
– Прости меня, Гжегош Громиславич. Передай Павлу, что жалует ему княгиня… чего у наших гербовых-то нет?
– Да милостью князя Владислава все есть, – поклонился советник. Оставил-таки за собой последнее слово.
«Тебе бы двадцать-то плетей, старый змей», – подумала княгиня, кивком отпустив…
Глава 76
…старика, который казался воплощением кротости и покорности судьбе. И все же во взгляде его горело потаенное жадное пламя. У старого словника была цель. Он уже решил что-то и теперь, юродствуя и кривляясь, шел к ней неуклонно, как катится с пригорка большой валун.
– Ведь ты знаешь, лекарка, чей это волос, – не спросил – ответил сам себе на невысказанный вопрос старый Болюсь. Толстый Конрад стоял, уперев руки в стол, и сверлил Агнешку тяжелым взглядом, словно она была виновна в том, что Владислава Чернского больше нет.
