– Иларий, – спросила она тихо. – Откуда сила у тебя такая?
– Бялу нам судьба послала, княгиня, – ответил он. – Через нее и силу я получил, и узнал, как топь урезонить. Есть ли, княгиня, в тебе истинная Землицына вера?
Глава 96
– Землица – она блага. Она всякого из своих детей знает, всякого любит и прощает.
То там, то здесь горели в поле погребальные костры. Трещал хворост, чадили сырые дрова, выли бабы, проклиная Збигнева Хуторского и калечного бяломястовского князя. Кого одергивали, говоря, что не дело мертвых хулить, а кого и нет. В своем они праве.
Уж первые торговцы, осмелевшие от вестей о возвращении князя в новом обличье, потянулись с возами, а кто и с семьями обратно в Черну.
Агнешка и Дорофейка стояли и смотрели, как медленно лижет огонь пучки соломы в основании погребального костра. Манус Борислав лежал на нем такой умиротворенный, словно спал и видел во сне кого-то родного, близкого, того, о ком тосковала его душа. Только ржаной сноп в его исчерченной шрамами руке напоминал, что уж не проснется, не встанет, не захохочет, обнажив желтые крупные зубы, не запоет про родную сторону, тронув лошадку в путь…
Старик-словник читал упокойную, то и дело кланяясь.
Опираясь на узловатую трость, раздобытую где-то ушлым вороватым словником, стоял бледный закраец. Длинные пряди лунных волос скрывали его лицо, но видно было, как напряжены его широкие плечи, как побелели костяшки пальцев, сомкнутых на посохе. С трудом давался ему похоронный обряд. Но Игор держался – хотел проводить к Землице истинного воина со всеми почестями.
В корзинке спал Мирогнев, посасывая большой палец здоровой ручки. Конрад на поле не пошел, остался домовничать со своей полянишной, которая, видно, решила, что чем толще маг, тем мощнее, и неустанно подсовывала книжнику то пирог, то ломоть хлеба с куском мяса…
Дорофейка вдыхал запах полевых трав, перемешанный с терпким духом жженого дерева и соломы, слушал, как поет свою протяжную, грустную песню ветер, блуждая между кострами, как захожий певец, и песня эта ему понравилась. Подумал Дорофейка, что надобно бы непременно спеть ее кому-нибудь, кто не умеет слушать ветер.
Он приоткрыл выздоровевший глаз и осторожно глянул через полуприкрытые веки на костер, уже почти в рост с ним объятый пламенем, на другие костры, людей, стоящих рядом с каждым из них. Увидел, как Агнешка и старый словник с двух сторон укрывают тело мануса снопами, чтобы не видать было, как огонь коснется лица, как оближет жадным языком руки, вцепится в одежду, в волосы. В густую черную бороду возчика Славки.
И Дорофейка запел. Голос его спорхнул жаворонком под небо, разлетелся над кострами, зазвенел. И песня ветра, подслушанная им и тотчас запавшая в память, полилась над полем, разостлалась, словно река.
Стихли разговоры вокруг костров. Стихли проклятья, жалобы. Осталась одна песня. И ее подхватили десятки голосов, выплакивая в тягучем напеве свое горе, свою тоску по ушедшим.
И вдруг почудилось Дорофейке, что не на костре лежит, укрытый пылающими снопами, манус Борислав, а стоит подле него, смотрит, улыбаясь, себе под ноги, словно засмущавшись. И есть подле него еще кто-то, вроде как женщина. Длинные пшеничные ее волосы рассыпались по плечам, достает золотая волна почти до колен. И отчего-то возчик улыбается ей, а коснуться будто бы боится. Не разглядеть ее лица Дорофейке: дрожит воздух, точно в душном мареве. И кажется Дорофейке, что берет эти золотые волосы манус в широкие ладони и плетет странной своей спутнице длинную золотую косу, а она глядит на него и словно бы улыбается. И глаза у нее – радуга семицветная. Гладит она Славку по рукам – и шрамы его тают, словно и не было. А потом и сам он истаял, растворился в воздухе. Словно дымка, клочок тумана.
А странная его спутница подошла к закрайцу.
Дорофейке захотелось крикнуть ему, чтоб не касался ее. Смерть это. Смерть сама. Но закраец стоял в прежней позе, облокотясь на посох, и глядел на огонь. Не видел той, что остановилась прямо напротив него и глядит, склонив голову.
Она потянулась к нему – убрать с лица белые пряди. И словно почувствовав ее движение, повиновавшись неслышному приказу, Игор убрал волосы с лица, закинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, а может, летевшей над полем песне.
А незнакомка прошептала что-то неслышно. Погладила великана по тонкому шраму на подбородке, поцеловала легко в высокие скулы – так братьев целуют на долгую дорогу – и пошла прочь. То там, то здесь мелькала между костров ее золотая коса…
А песня все летела, летела…
Глава 97
