Потом внучке удалось еще раз вырваться в Челябинск и навестить бабушку, которой пошел уже восемьдесят пятый. Она плохо себя чувствовала, но держалась. На зиму собиралась переехать к младшей дочери, пока у той сын в армии. Прощаясь, бабушка спросила:
– Ты помнишь про письма? Заберешь их? Не бросишь сразу в печку?
– Не волнуйся, заберу и сохраню как память о тебе.
Через полгода, теплым майским днем, бабушки не стало. Буйным цветом распустилась ее любимая яблоня рядом с домом, но уже не могла порадовать свою хозяйку. Проснувшийся огород застыл в ожидании новых посевов. В существование смерти верить никак не хотелось.
После поминок бабушкины дочери разбирали ее нехитрый скарб, откладывая себе что-то на память. Предложили и старшей внучке что-нибудь взять из оставшегося.
– Мне ничего не нужно. Но я обещала бабушке забрать коробку, там в шкафу, на верхней полке, – показала она.
Женщины переглянулись и попросили подождать… за закрытой дверью. Потом ей вынесли коробку с письмами, которые, конечно же, все перетрясли, и старенький алый сарафан. Тот самый, свадебный, который когда-то хранился в кованом сундуке и чуть было не стал половой тряпкой в равнодушных руках.
В коробке отдельно от остальных лежало последнее письмо Николая Яковлевича, отправленное еще в апреле 1987 года. Он просил что-нибудь сообщить о Кие, которая перестала ему писать. Видимо, в последний год жизни бабушке стало уже совсем не до писем. Внучка написала ему о смерти своей бабушки и попросила переслать ей ее письма, если они у него сохранились, но ответа так и не получила.
Вскоре бабушкин дом продали, и ниточка, связывавшая ее детей и внуков, как-то сразу оборвалась.
Роскошная Коша
Серое мартовское утро угрюмо заглядывает в мутноватое после зимы окно. Еще и не весна, но уже и не зима, хотя и зимы-то настоящей не было – ни снега, ни бодрящего морозца. Лыжи так и простояли на балконе. Завтра уже 8-е Марта. Как быстро бежит время, особенно тогда, когда уже «возвращаешься с ярмарки»!
А сегодня, в предпраздничный день, принаряженные, заметно похорошевшие, довольные собой женщины – и молодые и «очень взрослые» – возвращаются с работы с цветами, которые красноречиво говорят о том, сколь щедры их работодатели. Жаль, что такое случается только раз в году. Почему бы не радовать женщин чаще? Ведь, в сущности, такая мелочь – букет цветов… Может, и стало бы поменьше замотанных, издерганных, несчастных, неухоженных особей неопределенного пола? И ушла бы из нашего обихода поговорка: «Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик»? Так размышляла Кира, сидя в вагоне метро и с грустной завистью поглядывая на горделивых женщин с букетами. Она уже выпала из общего потока трудящихся масс, хотя когда-то не мыслила себя вне коллектива. Теперь Кира – «свободный художник», а коллектив ей заменил верный «коллега», домашний компьютер.
Придя домой и помня о том, что не всем сегодня достанутся цветы с поздравлениями, она надумала кое-кому позвонить. Среди ее знакомых и близких были уже и вдовы и просто одинокие. Как не поддержать человека? Листая записную книжку, Кира решила начать с родни, которая заметно поредела в последние годы. Итак, кого надо поздравить в первую очередь? Вот – нечто среднее между родней и знакомой. Людмила Андреевна. Милочка. Роскошная Коша, изящная, золотоволосая, длинноногая красавица с блестящими глазами-васильками в пушистых ресницах. Так звал ее немолодой муж, писатель, один из тех, чьи произведения о войне обычно именовали «лейтенантской прозой». Именно так – Роскошной Кошей, а не какой-нибудь тривиальной Кисой- Мурысой.
На Киру нахлынули воспоминания, и свои, и своих близких, такие яркие, будто все происходило вчера, а не десятки лет назад.
Писатель этот приходился Кире отцом. Обычная история для того времени: после Победы их часть оказалась во Львове, где юный лейтенант 21 года от роду встретился с румяной пышнотелой барышней – студенткой экономического вуза, приехавшей с Южного Урала. Девушка заметно выделялась среди худосочных после войны местных паненок. Вообще-то она, как-то обнаружив у себя талант певицы (нечто вроде колоратурного сопрано, правда, при полнейшем отсутствии слуха), ехала поступать в консерваторию в Москву, но туда в 1944 году еще не пускали никого, кроме москвичей. Так 18-летняя девушка застряла во Львове, куда таких же, как она, направили для заселения опустошенных войной территорий, но вскоре все же случилось так, что она отбыла с молодым мужем к нему на родину в Подмосковье.
Этот «учебно-тренировочный» брак, по выражению поэта Сергея Михалкова, просуществовал недолго – не могла еврейская мама демобилизованного лейтенантика, единственного ее ребенка, по которому она обмирала целых четыре года, смириться с этим выбором. Она, жена высокопоставленного военного, бывшего работника дипмиссии в Иране, воспитанная в буржуазной среде, не понимала, что нашел ее сын в этой русской девушке из рабоче- крестьянской семьи, живущей в какой-то неизвестной ей Башкирии. У нее были совсем другие планы на его счет. Их соседи пошучивали: «Он женился на ней для улучшения вашей породы», что было, конечно, очень неприятно слышать бедной маме, Татьяне Даниловне. Дело в том, что сын пошел в нее, женщину типа Веры Холодной с ножкой 33-го размера, а не в отца – высокого и представительного, с пышной шевелюрой, орлиным профилем и пронзительными НКВД-шными глазами. Ее мальчик получился низкорослым и узкоплечим, но все же довольно милым, однако рядом со своей статной, красивой женой с жемчужными зубами смотрелся не очень. Вскоре у молодых появился ребенок – в общем-то, никому особо не нужный – ни молодому папаше, ни его родителям, ни, как оказалось, и юной матери. Это и была Кира. Растили ее в основном уральские многодетные дедушка и бабушка, которым к
