– Что? Нет. С чего мне хотеть покончить с собой?
Он чуть отклонился в сторону и положил ногу на ногу.
– Валери, я пообщался с твоими родителями, полицейскими и докторами. Мы много говорили о суицидальных мыслях, которые, судя по всему, мучили тебя долгое время. И учитывая произошедшее, мы все тревожимся, что эти мысли будут мучить тебя с удвоенное силой.
Ник всегда был одержим смертью. Меня это не напрягало. Кто-то помешан на видеоиграх, кто-то зациклен на спорте. Есть парни, у которых заскок на военщину. Нику нравилась смерть. Ник говорил о смерти с того самого дня, как, раскинувшись на своей постели, рассказывал мне о Гамлете и сожалел, что тот не убил Клавдия сразу.
Но это были просто истории. Он собирал истории о смерти. Он пересказывал книги и фильмы, полные значимых и трагических сцен смерти. Говорил о смертельных случаях, показанных в новостях или криминальных сводках. Это был его закидон. И постепенно я начала говорить на его языке. Стала тоже рассказывать истории. Так вышло само собой. Я даже не заметила, как начала это делать. Все сказанное я воспринимала как художественный вымысел. Шекспир писал о смерти. Эдгар По писал о смерти. Стивен, блин, Кинг писал о смерти. И в этом не было ничего плохого.
Я не заметила, когда разговоров на тему смерти стало слишком много. Не заметила, как они стали более личными. Не осознала, что истории Ника перешли в рассказы о суициде. Об убийстве. И мои тоже. Я думала, мы по-прежнему импровизируем.
Я была протрясена, прочитав нашу с Ником имейл переписку, оставленную мне детективом Панзеллой. Как я могла этого не видеть? Как могла не заметить, что из наших писем складывается история, которая бы любого насторожила и обеспокоила? Как не обратила внимание на то, что Ник перешел от абстрактных размышлений к вполне конкретным? Как не понимала, что мои ответы – ничего не несущие за собой – кого угодно убедили бы, что я одержима смертью?
Не знаю, как это ускользало от меня. Мне очень жаль, что я не замечала очевидного, но теперь этого не изменить.
– Вы говорите о моих электронных письмах? Это было не всерьез. Болтовня в стиле Ромео и Джульетты. Во всяком случае с моей стороны.
Будто не слыша меня, доктор Дентли продолжал:
– И мы все считаем, что при таком положении дел самое лучшее, что мы можем сделать, – уберечь тебя и назначить программу стационарного лечения, которая поможет тебе бороться с твоими суицидальными наклонностями. Групповую, индивидуальную и лекарственную терапию.
Я схватила костыли и поднялась.
– Нет. Мам, ты же знаешь, мне этого не нужно. Скажи ему, что мне этого не нужно.
– Это для твоего же блага, Вал, – ответила мама, наконец оторвав взгляд от пола. Ее пальцы судорожно сжимали ручку чемодана. – Лечение не займет много времени. Всего пару недель.
– Валери, – встрял доктор Дентли. – Валери, мы поможем тебе и дадим то, в чем ты нуждаешься.
– Хватит повторять мое имя! Я нуждаюсь в доме. И могу бороться там с любыми наклонностями.
Доктор Дентли встал и, наклонившись, нажал кнопку вызова медперсонала. Вошедшая медсестра подхватила чемодан и выжидающе остановилась у двери. Мама тоже встала и посторонилась, чтобы не мешать мне пройти.
– Мы всего лишь переместимся на четвертый этаж, в психиатрическое отделение больницы, Валери, – сдержанным тоном произнес доктор Дентли. – Мы отвезем тебя туда на кресле-каталке. Пожалуйста, сядь в него. Так тебе будет удобнее.
– Нет!
Мама вздрогнула. Наверное, я, сама того не желая, выкрикнула это слово. Перед глазами встали кадры из фильма «Пролетая над гнездом кукушки», который мы смотрели в десятом классе: Джек Николсон, кричащий на медсестру и требующий включить телевизор, неприятный, с каменным лицом индеец и нервозный мужичок в очках. Мелькнула наиглупейшая мысль: все оборжутся, узнав, что я попала в психушку. Это же поле непаханое для издевок. Кристи Брутер вволю постебается надо мной. Ну уж нет! Им придется меня прибить, чтобы утащить в психиатрическое отделение.
– Нет! Не пойду туда! Нет! Убирайтесь! – зашлась я криком.
Доктор Дентли, должно быть, понял, что живой я не дамся. Доброжелательное выражение на его лице дрогнуло. Он кивнул медсестре, и та поспешно выскочила из палаты.
Несколько мгновений спустя вошли два здоровенных санитара.
– Поосторожней с ее левой ногой, – бесстрастно велел им доктор Дентли.
Я и глазом не успела моргнуть, как меня схватили под руки санитары и рядом очутилась медсестра со шприцем. Я инстинктивно села в инвалидное кресло. Костыли попадали на пол, и мама наклонилась поднять их. Я брыкалась как ненормальная под навалившейся на меня тонной мышц и орала во всю глотку. Мой оглушительный крик, наверное, разлетелся по всему миру, и иностранцы теперь подбирают отдельные его звуки в качестве артефактов.
Один из санитаров сдвинулся, чтобы покрепче перехватить мою руку. Я лягнула его. Больно так лягнула, в голень. Он согнулся, охнув сквозь стиснутые зубы, но освободиться из его хватки не вышло. Меня буквально пригвоздили к креслу. Когда стоявшая рядом медсестра вонзила мне в бедро иглу, я сделала единственное, что могла, – опять закричала.
Спустя секунды не осталось сил даже на крик. Мои щеки заливали слезы. Мама тоже плакала. Жаль, меня это не утешало.
