Черепахи – и нет им конца

антибиотики. Хватит. И тогда придут клостридии. Или из-за кампилобактерий проявится вирус Эпштейна – Барр. Прекрати. А вдруг тебя парализует, и все потому, что ты поцеловала его, хотя даже не чувствовала желания, потому что просто омерзительно – вставлять язык в чей-то рот.

– Ты меня слушаешь? – спросил Дэвис.

– Что? Да.

– Я спросил, как ты?

– Хорошо. Если честно, прямо сейчас не очень, а в целом нормально.

– А почему сейчас не очень?

– Ты не мог бы сесть напротив?

– Конечно.

Он пересел, и мне полегчало. Правда, ненадолго.

– Я не могу, – сказала я.

– Не можешь что?

– Делать все это. Не могу, Дэвис. И не знаю, смогу ли когда-нибудь. Я понимаю, ты ждешь, что мне станет лучше, и я очень благодарна тебе за эсэмэс и все остальное. Это… это невероятно мило с твоей стороны, но, возможно, «лучше» для меня – вот так.

– Ты мне и такой нравишься.

– Нет, не нравлюсь. Ты хочешь целоваться, сидеть с одной стороны стола, делать все, что делают нормальные пары. Конечно же, хочешь.

Он долго молчал.

– А может, я просто тебя не привлекаю?

– Дело не в этом.

– А может быть, как раз в этом.

– Нет. Дело не в том, что я не хочу тебя целовать или что я вообще не люблю целоваться. Я… мой мозг говорит, что поцелуи – одна из многих вещей, которые, типа, меня убьют. На самом деле убьют. Но речь даже не о смерти. Вот смотри, если бы я знала, что умираю, и поцеловала тебя на прощание, моя последняя мысль была бы не о том, что я покидаю наш мир. Я бы подумала о восьмидесяти миллионах микробов, которыми мы только что обменялись. Я знаю, что от одного прикосновения не заражусь. Наверное. Господи, я так этого боюсь, что не могу произнести слово «точно». Не называю напрямую, а только говорю – «это». Я просто не в силах.

Мои слова его ранили. Я видела, как он заморгал. Дэвис не мог меня понять. И я его не винила. Что толку? Я – запутанная история с дырками в сюжете.

– Ты меня пугаешь. – Я лишь кивнула в ответ. – Но тебе уже лучше?

Все хотели услышать от меня такую сказку: я иду из тьмы к свету, от слабости к силе, я была сломанной, но скоро стану целой. Мне тоже этого хотелось.

– Наверное, да, – сказала я. – Если честно, я сейчас очень хрупкая. Словно меня склеили скотчем.

– Я знаю, каково это.

– А у тебя как дела? – спросила я. Дэвис пожал плечами. – Как Ноа?

– Так себе.

– А если подробнее?

– Он очень грустит из-за отца. Ноа теперь словно два разных человека. Один – маленький шалопай, который пьет водку и возглавляет банду «плохих парней» из восьмого класса. А другой – ребенок, который иногда ночью забирается ко мне в кровать и плачет. Я почти уверен: он думает, если вляпается в серьезные неприятности, папа вынужден будет к нам вернуться.

– Ему очень плохо.

– Да, понятно. Как и всем нам. Но… Я не очень хочу говорить о своей жизни.

Мне пришло в голову, что Дэвису, возможно, нравилась во мне та самая черта, которая раздражала Дейзи, – что я не пристаю с вопросами. Все вокруг постоянно совали нос в жизнь юного миллиардера, а я слишком погружалась в себя и не допрашивала его.

Разговор не клеился. Мы начали общаться, как люди, которые были когда-то близки, – узнавали, что происходит в жизни другого, а не жили одной жизнью на двоих. Когда Дэвис оплатил счет, я уже понимала – того, что связывало нас, больше нет.

И все же, как только я вернулась домой и залезла под одеяло, я написала ему: Ты там?

Я не могу по-другому, ответил он. И так, как сейчас, тоже не могу.

Я: Почему?

Он: Мне кажется, что я нравлюсь тебе только на расстоянии. Я хочу, чтобы меня любили, когда я рядом.