заплачу», а сама реву уже навзрыд, и дождь льет, в октябре дело было. В общем, он из своей кабины ко мне спустился, коробки помог закинуть и самой помог взобраться. Помощник его ворчал, что не положено, но Иван Егорыч сказал: «Беру на себя». Так и познакомились.
— А дальше?
— Дальше? Помог мне вещи домой дотащить, поглядел, как мы живем в тесноте, и сказал, чтобы я замуж за него выходила.
— Прямо сразу сказал?
— Прямо сразу. Я еще подумала пару дней, а потом пошла.
— Почему?
Она помолчала, как будто не знала сразу, как ответить, и думала.
— Дома у нас тесно было. И брат еще женился к нам в дом, и вечно они с отцом скандалили. Не знаю. Сердце мое было свободно. Иван Егорыч мое воображение занял. Вы не поверите, может, но я как-то его пожалела. Хотя за что его жалеть, если подумать? Не знаю. Но я подумала, что ему со мной хорошо будет, тепло.
— То, что ему с вами тепло, это я понимаю, а вот как вам с ним? Не холодно?
— Почему это?
— Тяжелый он человек, неподвижный. Мне даже кажется, что он вас околдовал, заморочил, как Кощей Бессмертный.
— По-моему, это вы мне голову морочите, — спокойно сказала Маша. — Включу-ка я свет и поставлю на плиту ужин. Будете ужинать?
Так этот день и пришел к концу.
Следующие два дня они много смеялись. Ваня болтал почти без умолку, во всем Маше с удовольствием помогая: и в стирке, и в уборке, и в покупках. Он болтал, а Маша смеялась над его болтовней, потому что он старался рассказывать весело. И сам чувствовал радость. Рассказывал он разные истории из собственной жизни, которых было у него великое множество, потому что был он по призванию бродяга и художник, и много видел, и много понимал. Наверное, он тоже казался Маше человеком из кино, каких в жизни так просто и не встретишь, то есть каким-то запутанным образом походил он все-таки на Ивана Егоровича.
И вот, уже почти на исходе третьего дня, они пошли с Машей во двор вешать белье, которое Маша стирала своими руками, не признавая никаких машинок. И все время, пока она стирала, Ваня торчал с ней в ванной, прислонившись к стене, болтал, дымил сигаретой, смотрел за каждым ее движением, замечая потемневшие от пота завитки в ложбинке на шее.
Двор был тихий. Дом загораживал его от станции. В доме уже горели огни. Дети катались с горки на картонках, фанерках, на санках и просто так.
Они поставили таз с бельем на утоптанный снег. Ваня повесил на шею веревку с прищепками. Маша подавала ему белье, он сильно отжимал, встряхивал и вешал.
— Здравствуйте, — сказала проходившая мимо тетка.
— Здравствуйте, тетя Аня! — весело отозвалась Маша.
Тетка остановилась и посмотрела, как они вместе вешают белье, сталкиваясь руками и смеясь при этом.
— Как у вас ладно-то вместе получается, — сказала тетка, — дружно. Не то что одной, да, Маша?
— Ой, — сказала Маша, поскользнувшись.
Она схватилась за Ваню и удержалась.
— Чего вы сказали, тетя Аня?
— Бог в помощь.
— Спасибо.
— Не за что.
Тетка пошла своей дорогой, напоследок взглянув на Ваню пристальными глазами. И этот взгляд как будто сказал Ване: «Что же ты делаешь, парень?»
Веселье его покинуло.
Маша тут же почувствовала перемену его настроения и взглянула испуганно. Уже молча они повесили последнюю наволочку. Ваня снял с шеи веревку с прищепками и опустил ее в пустой таз. Они стояли друг против друга, а таз стоял на снегу между ними.
— Что? — сказала Маша.
— Пойду я.
— Как это?
— Пора. Задержался у вас. Все мое при мне, так что — прощайте.
— Да как же? А Иван Егорыч? Что я ему скажу?
— Так и скажете — ушел. Просил благодарить за все и простить за все. И вы простите.
Он сунул руки в карманы пальто, качнулся с пятки на носок, развернулся и ушел, ни разу не оглянувшись.
