надо. Объяснить. Привлечь.
— Загипнотизировать.
— Не в прямом смысле.
Она замолчала. И Митя молчал в кресле. Не требовал продолжения. Казалось, он думает о своем, к Вале отношения не имеющем. Она осторожно вытянула руку, коснулась края книжного листа.
Черные типографские буквы складывались в слова, слова описывали эмигранта, нарушителя границы, беглеца, без паспорта сбежавшего; одно нажатие на курок и — вот она, Америка, заграница, тот свет.
— Странно, — произнес Митя. И смолк.
Валя напряженно ждала.
— Странно, что такой способный человек у вас в конторе прозябает.
— Ну почему же, он с удовольствием работает, мы же не ерунду какую-то продаем, зарплата у него побольше моей, не думайте.
— Наверное, вы в него влюблены, — сказал Митя безучастным голосом.
Сказал так, будто Вали и не было рядом. Будто она уже ушла, а он просто рассуждал сам с собой. Хотя и обращался вроде бы к ней. Но это была лишь удобная форма рассуждения.
— Никаких проблем с подчиненными у вас нет, так как подчиненных нет. И не было. И не будет. Ну какой вы начальник? Зачем это хотя бы кому-то надо — вас в начальницы. Разве что издевка изощренная. Но вряд ли, не верится.
Митя видел из своего убежища профиль Вали.
Маленький, уточкой нос. Круглый открытый лоб. Мягкая линия подбородка.
— Так что вы пришли не за тем, чтобы с подчиненными научиться разговаривать, а с Игорем. Чтобы он вас услышал. Вы в него влюблены безнадежно.
Валя поднялась. И направилась из комнаты.
Митя слышал ее потерянные шаги, слышал щелчок выключателя в прихожей. Шорох.
«Возится с замком. Никто не может вот так сразу сообразить, как открыть. Есть там такой рычажок сбоку».
Митя выбрался из темного мягкого провала, из кресла, и большими, спокойными шагами направился к прихожей. Встал у притолоки.
— Вы прямо в тапках бежать собираетесь?
— Откройте мне дверь.
— Я прошу прощения.
— Откройте.
Она стояла у двери опустив руки, поджав бледные губы.
— Я сказал глупость, извините.
Она отошла от двери, приблизилась к нему. Посмотрела в лицо.
— Ну почему, все правильно вы сказали. Влюблена. Как полная дура. Подушка мокрая. Буквально. Реву в нее. Да, хотела, чтоб услышал, хотя бы голос чтоб — проник. У меня на лбу написано, все видят, как с больной со мной, он тоже, деликатный, боится меня, правда, вдруг я чего сдуру, мало ли. Но я ничего, я тихая. Дверь мне откройте.
Лицо ее болезненно кривилось, пока выговаривала.
Митя наклонился, взял ее туфли, еще влажные, взял зонт. С него натекла лужа.
— Красивый зонт, — сказал Митя. — В смысле — расцветка.
— Я закричу, если вы дверь не откроете.
— Я открою. У меня руки вашими туфлями заняты и зонтом.
Она взяла у него туфли и зонт.
Митя сдвинул рычажок на коробе замка, с торца. И отворил дверь. Валя вышла, как была, в тапках. Митя стоял у проема. Слышал гул лифта.
Лифт смолк внизу, на первом этаже, Митя помедлил и закрыл дверь.
Он вернулся в свою комнату и сел на стул, на место Вали. Он попытался увидеть комнату ее глазами.
«Диван. Хорошо, что в тени, пятно не видно. Книги. Что они обо мне говорят? Ничего. Ей — ничего. Стоят стеной между мной и ней, бумажные кирпичи, тяжелые от слов. Нагромождения слов, туманные скопления смыслов. Ослепительные прозрения. Ничто для нее. Пустое. Рисуночек прикноплен, дом изображен. Она видела — прямо перед глазами. Рисуночек хороший, куплен на блошином рынке, на Тишинке. Ради дома куплен. Дом, которого нет, который был, был взаправду, в нем — детство, отцовский мотоцикл за окном. Ничего ей не сказал рисуночек, обо мне — ничего. А если сказал, то наврал».
Митя взял со стола часы. Тик-и-так. Выдвинул головку. В темноте, в глубине кресла, на прежнем Митином месте, уплотнилась тень. Блеснули глаза,
