Спасибо, Липа, отвечает господин Гомбровиц, сойдет и так, но за предложение спасибо.
На переменке Сабрина приглашает меня к себе в сад прыгать на батуте.
А что надо делать?
Просто прыгать, отвечает она.
А зачем?
Это прикольно, объясняет Сабрина.
После обеда мы, съев по куску хлеба с оранжевой пастой, прыгаем на батуте, и Сабрина показывает мне, как делается сальто. От наших выкрутасов вся долина ходит ходуном. Я могу прыгать гораздо выше Сабрины. Но только что в том толку, как высоко ни прыгай, все равно упадешь вниз, и чем выше прыгнешь, тем ниже падать. С другой стороны, Сабрина всегда приземляется снова на батут, и тот подбрасывает ее снова, и она подлетает все выше и выше. Ну и что это за развлечение – вот так вот без конца взлетать над садом, чтобы опять плюхаться на батут.
Может, найдем себе другое занятие, предлагаю я. Например, научимся считать простые числа. Простые числа куда важнее, чем без толку скакать на батуте. Сабрина признается, что совсем не любит делать уроки. Ну и как же она собирается завязывать со своей безработностью? Так и будет, что ли, всю жизнь скакать на батуте?
Пошли в бассейн, предлагает Сабрина. Можно что-нибудь бросать в воду и снова вылавливать.
А зачем что-то бросать в воду, если ты все равно потом это будешь вылавливать? Это ведь то же самое, что тупо скакать на батуте, разве нет?
Совсем нет, возражает Сабрина, ты бросаешь что-нибудь в воду, а не прыгаешь по воде сверху.
Мне домой пора, говорю я.
Жаль, огорчается Сабрина. Но было здорово. Я рада, что ты теперь в нашем классе.
Дома я одна спускаюсь в подвал и останавливаюсь в дверях. Сердечники лежат на столе, как мертвые. В подвале царит темнота, магнитные катушки не дрожат, не трещат, не жужжат. В ряд стоят без дела печки, пустой аквариум на столе. Не могу на это смотреть, глаза б не глядели, я снова быстро возвращаюсь наверх, сажусь на крыльцо и смотрю на горы.
Отец не хочет выздоравливать. Уже ива за сенным сараем задумалась об осени. Мать вчера граблями разрыхлила грядки и накрыла пленкой. А во дворе школы безработных каштан стал краснеть и желтеть. Мы с матерью спустились в подвал, где все заготовлено на зиму. Морковь, у которой кожа, как на лицах стариков, и уже такая, что ее можно хоть пополам сложить. Картошка и лук с миленькими зелеными хвостами. Мать считала и качала головой, но потом посмотрела на меня и улыбнулась. Здесь много всего, сказала она. Потом она сложила стопкой на кухонном столе свои красивые платья, заодно и то, с георгинами. А телевизор отнесла в «мерседес». Можно продать пару вещей, которыми мы не пользуемся, сказала она и уехала.
Ты должен вернуться к работе, говорю я отцу в его комнате, скоро зима.
Я устал немного, отвечает отец. Мне надо немного поспать.
Не промаслить ли мне противни, спрашиваю. Не разобрать ли залежи микроволновок за сараем, не вывинтить ли из них сердечники, чтобы, когда отец поправится, мы бы отвезли их в «Рай» и сторговались бы по лучшей цене.
Отец на меня не смотрит, лежит, глаза закрыл. И прячет лицо под целой кучей одеял. Я устал немного, доносится из-под кучи. Голова болит. Спать хочу.
Берти теперь постоянно торчит после обеда в сенном сарае, бывшей скотобойне. Говорит, что планирует авиашоу, которое затмит все предыдущие. Летное шоу экстра-класса, это теперь его хобби. Тебе тоже надо завести хобби, советует он мне. У нас теперь перерыв в работе.
Нет у нас никакого перерыва, дурень! Но Берти только качает головой и отвечает: заслуженный почетный отдых. Он носит серую жилетку со множеством карманов и серую шляпу, а с недавних пор по утрам пьет теплое молоко. Он снова уходит в свой сарай, и оттуда разносится пение точильной машины, через весь двор гремит какая-то музыка, Берти включил магнитофон. Я зажимаю уши. Берти часто теперь ходит гулять, вместо ног приделывает свои два термоса, гуляет по опушке леса с палкой, а потом докладывает, каких он видел птиц и насекомых. Порой он усаживается на край одной из поливальных ванн, что стоят в саду, губы у него шевелятся, он глядит в долину или на пестрые кроны деревьев, бросает камешки в поле или жует соломинку.
Три дня назад отец побрился наголо, потому что волосы стали совсем седые, и вообще щетина ему мешает. Теперь я могу произвести инвентаризацию его ребер, пересчитать все его косточки, когда он по утрам моется в ванной. Глаза у него сделались огромным и круглыми, как были когда-то, а лицо стало совсем не его, такое узкое, вытянутое, и тело такое маленькое, тщедушное. Мать теперь часто обнимает отца и баюкает его. Головные боли у отца не проходят, говорит она. Он теперь вынужден беречь силы, оттого движения его стали медленными, он бродит по дому как тень, часто останавливается и смеется, тогда на лице оказываются как будто одни зубы.
Ты что, на диете, спрашивает его Берти. Отец скоро поправится, объясняю я, все-то ему надо объяснять.
Отец подолгу спит. Медленно говорит, забывает слова, долго вспоминает, что хотел сказать. Надо снова браться за работу, чтобы у Берти и матери снова появилась «звонкая монета». Но отец никогда больше не станет предпринимателем. Слишком рискованно. А с вами все будет хорошо, говорит он. На
