спокойно сигануть с парашютом с крыла самолета и получить удовольствие от свободного падения, опробовав все три аттракциона на крыше казино «Stratospherе» в Вегасе, но в какой-то момент жизни я честно призналась себе в том, что времена отчаянных фотографий на краю обрыва для меня закончились. Если я находилась на высоте и вокруг не было надежных ограждений, дрожь в коленях набирала устрашающий темп и не поддавалась контролю в любой его степени.
– Ма-де-му-азель, – отчеканил Дженнаро. – Вы готовы увидеть Мадейру?
– Конечно.
– Вы точно не боитесь высоты?
– Точно.
– Тогда мы немного пройдемся, но я бы предпочел, чтобы вы закрыли глаза. Вы мне доверяете?
– Нет.
– Smart child[29], – рассмеялся он. – But if you’re not afraid of the height, give me your hand and close your eyes right now[30]. D’accord?[31]
– D’accord, – ответило мое второе «я».
Он вел меня за руку, задавая определенный ритм нашим общим телодвижениям. Я доверчиво шагала за ним, вспоминая музей Гамбурга, где тебе вручают палочку для слепых и на полтора часа запирают в кромешной тьме. Пожалуй, это был самый нестандартный музей в моей жизни. Воспоминания налетели на меня столь же спонтанно, как местный ветер, и мне казалось, что я нахожусь в «Dialog im Dunkeln»[32], где мои пальцы сжимала совершенно другая рука.
– Меня зовут Сэм. Назовите, пожалуйста, по очереди ваши имена и скажите, откуда вы, – приятный голос разбил тишину, заглушая наше прерывистое дыхание.
Мы тихо представились, озвучив свое место жительства, и Сэм сообщил, что будет инструктировать и направлять нас на двух языках: английском и немецком. Такое решение устраивало представителей Британии, Австралии, Украины, Германии и Франции. План был следующий: передвигаться с помощью стен и палочки, беречь себя и соседей, жить звуками и голосами, угадывая, в каком месте мы оказались.
Это было невероятно: интересно, болезненно, жутко, сдержанно весело и непередаваемо грустно. Коллаж чувств подпитывали запахи, постоянная смена обстановки и один-единственный голос, важнее которого в тот момент не существовало ничего на свете. Голос незнакомого парня, который проводил экскурсию по собственной жизни. Мы бродили по мокрой траве, касаясь жестковатой коры деревьев, спотыкались о мелкие ворсистые холмики, периодически наталкиваясь друг на друга, слушали пение птиц, которое кажется особенно трогательным, если ты не можешь позволить себе роскошь рассмотреть окрас волнистых перьев. Страх сменялся глубокой тоской, тоска – грустью, грусть – какой-то раненой радостью. Мы растерянно бродили по рынку, ощупывая прохладную кожуру болгарского перца, задыхались от свежести фруктов, специй и овощей, жадно все трогали, втягивали носом впитавшийся в кожу ладоней аромат лука и невидимых листьев в надежде угадать или представить их цвет, но тщетно. Максимальный результат – мой друг угадал марку автомобиля. Не знаю, как он это сделал. Я поняла, что это что-то слишком большое, холодное и железное только тогда, когда больно ударилась рукой.
Переходить дорогу под шум мопедов, машин и уличных криков оказалось невозможным без постороннего вмешательства. Ощущения были настолько реалистичными, что хотелось бесконечно умолять о помощи. Пять минут имитации безбожного стресса – и он моментально дал о себе знать звуками учащенного группового сердцебиения.
Тур заканчивался катанием на лодочке: предстояло пройти в абсолютной темноте по подвижному мостику над плещущейся водой, разместиться вдесятером на жестких сидушках и окончательно почувствовать себя счастливыми, изможденными и беспомощными. Ты все слышишь, все представляешь, можешь нарисовать себе самый нежный и самый багровый закат где-нибудь на берегу Индийского океана, но каждый миллиметр кожи обжигает груз беспробудной ночи, из которой нет выхода, потому что нет света. Сэм спросил, не знаем ли мы каких-нибудь песен про море или океан, про моряков или любовь. Я ничего не могла вспомнить, потому что мозг пытался определить возраст обладателя уверенного голоса. Сколько тебе, Сэм? Тридцать? Тридцать пять? Ты когда-нибудь видел рассвет в Гамбурге или просто вдыхал его? Ты видел, как в порт заходит огромный лайнер? Или как романтично смотрятся нежно-розовые креветки в хрустящей булке на Фишмаркте? Что ты успел увидеть и сохранить в воображении? В этот момент тишина изысканно лопнула, потому что какая-то девочка запела: «I’m sailing, I’m sailing, home again ‘cross the sea, I’m sailing, stormy waters to be near you, to be free»[33]. После нескольких строчек Рот Стюарт взорвал сердца минимум десяти человек, которые находились в одной лодке, на одном берегу, на одной и той же слепой волне. Каждый из нас знал слова и выплескивал внутреннее потрясение в виде «Can you hear me, can you hear me through the dark night far away? I’m dying, forever trying to be with you, who can say…»[34]
Последние десять минут мы покупали во тьме закуски и колу 0,33 л, а Сэм с максимальной откровенностью отвечал на вопросы. Он разрешил задавать любые, но главного мы избегали. Не уверена, стало ли мне легче, когда я узнала, «что», «как», «когда» и «почему». Ледяная кола застряла в горле, как черствая косточка. Ему было пятнадцать. Редкое генетическое заболевание. За семь дней зрение упало на 97 %. Я пыталась представить мальчика, который отдает себе отчет в том, что лучшие врачи бессильны и завтра все окончательно исчезнет. Картинки, краски, лица, буквы и ярко-голубое небо. Его