время, пытаясь разобраться, почему слова Флауи так его ранили, не факт, что результат будет удовлетворителен. Не факт, что он захочет — или сможет — рассказать об этом. Особенно Сансу.
Папирус молчит, глядя на брата, на тонкий шрам на его черепе — говорил же, что останется. Как-то вскользь он замечает, что куртка его почему-то влажная, покрытая капельками воды, и золотые бутоны слегка согнулись, будто прибитые дождём. Слипшийся мех на капюшоне посерел от влаги; Санс оставляет за собой грязные следы и частички мокрой земли, когда переминается с ноги на ногу. Но разве он не был в своей комнате всё это время? Папирус ёжится.
От приоткрытой двери веет холодом. Он пристально вглядывается в рассерженного брата, пытаясь понять, что не так.
Он точно помнит, что закрывал дверь, когда вернулся.
«Зачем ты это сделал?» — настойчиво жестикулирует Санс. — «Папс, я всё равно узнаю и...»
— Он сказал, что ты в комнате, — перебивает его Папирус. — Он солгал, верно? Где ты был?
«Я первый спросил».
Папирус хмыкает, поднимаясь с дивана. Ему совсем не хочется обсуждать произошедшее, потому что это не так важно, как разгуливающий вне дома Санс. Похоже, предыдущий случай ничему его научил; Папирус задаётся вопросом о том, есть ли в мире хоть что-то, что заставило бы брата заботиться о себе чуть серьёзнее. Есть ли кто-то, кто смог бы заставить его?
Он находит ответ, но ничуть не радуется этому, поскольку его собственного имени там нет. Только её.
— Мне не нужна эта сделка, — говорит он, наклоняясь; Санс вскидывает голову, из-за чего дыхание его слегка затрудняется. Папирус видит, слишком отчётливо, как дрожат золотые лепестки под потоком воздуха. — Я и так могу догадаться. Не думал, что ты вернёшься в Водопад после стычки с Андайн.
Теперь, склонившись, он различает капельки воды на его лице, на листьях, на бутонах; они переливаются под светом лампы. Они похожи на слёзы куда больше, чем кровяные дорожки. Папирус завороженно глядит на особенно большую каплю под самой глазницей: она набухает и будто вот-вот скатится, но всё же остаётся на месте.
Санс наклоняет голову, и капля исчезает.
«Есть причины».
— Как и у меня, — усмехается Папирус, распрямляясь. — Цветок будет в порядке. Может, он сам тебе расскажет, что мы не поделили,... но не думаю, что ему действительно захочется.
Санс непонимающе хмурится. Папирус еле сдерживает себя, чтобы не протянуть руку и не сгладить эту тяжёлую складку, что пролегла над глазницами.
— Забудь об этом, — советует он, отворачиваясь и направляясь к лестнице. — Поверь, нет ничего странного в том, что я так поступил. Я всегда таким был, разве нет?
Он чувствует, как растёт растерянность брата, и в очередной раз жалеет, что тот больше не может говорить. Он даже не может его окликнуть. Санс может только безмолвно наблюдать, как он уходит, и не иметь возможности остановить.
Папирус считает, что это почти честно. Он ведь тоже больше не способен защитить его от всего на свете.
— Все меняются, брат, — говорит он, уже поставив одну ногу на ступеньку. Голос кажется чужим и слишком хриплым. — Даже самые ужасные люди. Но не я.
Он слышит сзади шаги, и в два счёта достигает второго этажа. Сиплое дыхание разносится по дому рваным ритмом; Папирус захлопывает свою дверь, чтобы больше его не слышать. Он знает, что Санс не последует за ним.
Так и происходит. Какое-то время он слышит, как неуверенно дышит брат за тонкой стенкой, и как легко стукается кость о дверную ручку, но ничего не происходит. Он так и не заходит внутрь, и вскоре тихие шаги удаляются прочь, а затем закрывается соседняя дверь. В доме становится тихо.
Папирус медленно сползает на пол, глядя в никуда. Он говорил брату более ранящие вещи когда-то, и слышал такие же злые слова от него. Но теперь всё вокруг ощущается по-иному, и он не уверен, что это правильно.
Он больше ни в чём не уверен.
***
Ночью он просыпается. Не из-за Санса — в его комнате всё тихо — а из-за кошмара, наверное, первого в своей жизни, и оттого пугающего сильнее. Папирус рвано дышит, глядя в потолок — перед глазами пляшут разноцветные круги, — и усиленно пытается забыть сон, но тот не идёт из головы.
Он видел Санса. Тот сидел у статуи, у музыкальной шкатулки, и снова страдал по девчонке; во сне Папирус наблюдал за ним издалека, как делал порой в реальности. Неподвижная сгорбленная спина брата напоминала камень. Папирус мог разглядеть золотые цветы, огибающие череп и прячущиеся в меху куртки, но больше ничего. Только маленький хрупкий силуэт на фоне статуи. И, хотя в реальности Папирус никогда бы так не поступил, тогда он сделал шаг вперёд, намереваясь подойти к брату и успокоить его в этот раз. Это был сон, пусть даже он не отдавал себе отчёт в этом; пусть так. Папирус хотел сделать всё правильно один единственный раз.
