оплетают горло. Задыхаюсь, бьюсь… и распахиваю глаза.
Надо мной скалится зверь. Не следа миловидности. Глаза – красные, злющие, зубы – иглы и длинные. Шерсть вся дыбом. Лапами упирается в плечи, давит в пол.
А комната – и впрямь под водой: по стенам и потолку – разводы зелени. Будто всё ещё смотрю сквозь толщу воды. Призрачное зеленоватое свечение – прямо перед лицом. Словно окунаюсь в него.
Мой кулон, соображаю. Поднимаю руку, чтобы проверить. Но стоит только двинуться – зверь щерится. Его рык расходится волнами леденящего ужаса по телу. Лишает воли и движений.
Лежу куклой, боюсь моргнуть.
Острая морда опускается к горлу, зубы-иглы кусают кристалл. И он… кричит. Крик глушит меня, пронзает острой, яркой болью, подбрасывает над ковром. Переворачиваюсь в воздухе, шлёпаюсь на четвереньки. Теперь нос к носу со зверем. Он дыбит шерсть на загривке. Роли сменились: ему страшно. Чую страх, пью страх, наполняюсь страхом до краёв. А потом – он выплёскивается из меня.
Криком:
– Убирайся!
И зверя буквально сметает. Волной зеленого света, льющегося у меня изо рта. Ещё долго, поблёскивая, оседают ворсинки розоватой шерсти.
Меня откидывает навзничь, бьюсь в конвульсиях. Кто-то выдрал мне горло. Не могу дышать. И говорить. Лишь глаза лезут из орбит в немом призыве: на помощь!
Уж не знаю, как госпожа Веллингтон слышит меня, но прибегает, садится рядом. Подползаю, кладу голову ей на колени, сворачиваюсь клубком. Гладит по волосам, шепчет:
– Тихо-тихо, девочка, это – отдача.
– Потому убила?
– Да, до тех пор, пока сильфида не утратит человечность окончательно, она чувствует каждую смерть.
– Это – сила сильфиды?
– Она. А к вам до этого заглядывал розовый зверёк?
– Угу, – говорю, голос ещё хриплый, сорванный в крике, – милый такой. Пил какао из кружки.
– Хорошо, что ему нужно было зерно. Оно испугалось и разбудило вас. Эти звери, сонники, очень опасны. Они усыпляют человека и потом – питаются его снами, пожирая всё: воспоминания, эмоции и саму душу. Поэтому сонников нужно убивать. Правильно, что вы убили.
– Нет, убивать – больно. Не хочу больше.
– Увы, – вздыхает наставница, – вы родились, чтобы убивать.
– Всё не так. До рождения мы лишь одинаковые клубничные зайцы. Только смотрим, но у нас нет рта. Но, когда рождаемся, обретаем рот и голос. Право говорить и возможность выбирать. Я убила один раз, мне не понравилось. Второй раз точно не буду. Потому что человек, а не бездумная пушка!
Выдала тираду – полегчало. Привстаю, заглядываю в непроницаемое длинноносое лицо наставницы.
– И мне нужна информация о сильфидах. Вся, какая есть. Хочу знать, во что превращаюсь.
Та лишь разводит руками:
– Что я знала, уже сказала вам. Больше, пожалуй, не скажет никто. После того, как всех сильфид дезактивировали, всё, что люди знали о них, было изъято из архивов, библиотек и даже голов и помещено в спецхраны Эскориала. Уровня доступа даже у вашего инспектора не хватит, чтобы проникнуть туда.
– А у вас откуда такая осведомлённость?
– Мой отец, лорд Веллингтон, был главой спецхрана. Рассказывал кое-что. Очень немногое, поверьте. Он – отличный служитель Её Величества. Не из болтливых.
– Но Бэзил говорил, что его учили управлять сильфидой, значит, он знает обо мне намного больше.
– Не придумываете себе лишнего, – она встаёт, отряхивается и поджимает губы. – А то, я смотрю, у вас склонность к фантазиям. В чём-то это хорошо, но иллюзий питать не стоит. Он – государственный щит, вы – опасное оружие. Не люди – инструменты. Но вам, как видите, позволяют жить по-людски. Это достойно благодарности.
Вот только говорить «спасибо» как-то не тянет.
Она прощается со мной до ужина и гордо покидает, напоследок, уже от двери, бросив:
– Если собрались сопротивляться предначертанному, взвесьте свои силы. Чтобы не пострадали все вокруг.
Знает, чем кольнуть. Потому что снова всплывает Бэзил и тот зал, полный народу, в Эскориале.
Тошно и одиноко.
Придётся самой. Она – не союзник.
