сами создали.
– Это же нечестно!
– Ещё как нечестно! – соглашается он.
И лысик поддакивает: так и есть, так и есть. Как птица-свирестёлка. Единственная в Залесье.
– В общем, летают все миры в больших пузырях. Летают и тонко так звенят, люди из нашего мира, – у нас их называют писателями, – слышат этот звон. Им кажется, что звенит-то у них в голове – струны лиры. Зов музы. Как только не придумывают. И начинают усиленно призывать мир. Тот приближается, и они прокалывают пузырь, залезают внутрь и начинают игру. Игры – книги. Но на самом деле это лишь чужая реальность, которую записали буквами. Перевели в знаки. Создали код.
Не фига не понятно. Чуйкой угадываю. Пытаюсь по-бырому в башке уложить и выдаю:
– То есть, чтобы меня вернуть, меня тоже надо как-то превратить в буквы?
– Молодец! – говорит и хлопает по плечу. – Только для этого нам надо, чтобы пациент выжил. Потому что извлечение Розы никогда прежде не проводилось.
Мотаю головой.
– Великий Охранитель сказал, что роза нужна ему. Потому что наш пузырь дал трещину и сонник вырос. Так что – пшык, ребята. Она мне и самой нужна. Можете на куски порезать – не отдам!
Руки на груди складываю. Смотрю исподлобья.
Лысик ухмыляется.
– Эдуард Феликсович, вы позволите сопроводить нашу гостью… в комнату раздумий?
– Конечно, мы ж не варвары. Милых девочек на куски не режем.
И масленый весь, хоть вытирайся. Кажется – вся в жиру.
Лысик кивает и приглашает к двери. Уныло плетусь, потому что от него точно хорошего не будет. Он мне одни беды несёт. Выберусь отсюда – и больше с лысыми ни-ни. Дурная примета для меня.
Он открывает комнату и загораживает вход, чтобы я не видела.
– Посиди тут и подумай.
Отходит, и теперь вижу и пячусь.
Там, обвитые проводами, мирно посапывают спящие.
Но лысик вталкивает меня внутрь, захлопывает дверь и включает вой.
Сначала – колочусь и ору. Но бесполезно. Сползаю вниз, притихаю, сил нет, только злость. И будто тяжесть такая, как гири привязали.
А тут они начинают просыпаться …
…миру конец…
И так агония затянулась.
***
…чем ближе мы подъезжаем, тем гуще смог. Зловонный, зеленоватый. Дышать таким – проще сразу лёгкие выхаркать. Город – сквозь такой туман – нечёткий, как на смазанном фото. Но подъезжаем ближе, фокусируюсь и замираю.
Мусорный город. Серый, подёрнутый плесенью. Замурзанные палатки, и утлые домишки и обломков брёвен, сараюшки, гниль, нечистоты. Покорёженная техника, разбитая посуда, вздувшие трупы животных, по которым снуют другие животные. Уродливые дети, орущие и дерущиеся в пыли.
Паноптикум.
Клешни, плавники, хвосты, уши.
На мгновение мне кажется, что передо мной оживает и движется гравюра «Desidia» («Лень») Питера Брейгиля Старшего.
Замотанные в тряпьё, словно только что ограбили мумию, эти создания смотрят на наш кортеж настороженно и недобро.
Подозреваю, из-за Тодора.
Он же смотрит только на дорогу. Ведёт красиво – чётко, уверено. С таким водилой – хоть в ад.
Рано радуюсь. Тормозит резко, взрывая пыль. И все соглядатаи мигом испаряются, словно морские анемоны, которые ненароком тронули. Пырх по норам! И глазами шарят.
Тодор выскакивает, злющий, хватает за шиворот зелёного – откуда только силы взялись! – трясёт того:
– Идиот! Как ты мог допустить? Ты же тут главный!
Тот виновато лепечет, младенец младенцем:
– Ыыы! Надурил, да. Но когда прибежал, уже поздно было – девчонку бы сгубили только.
– Лучше всех нас, да?
