пропало этому миру.
Сюда примчались на крыльях, назад – пешком в молчании и сопении. И вдвойне тяжко, когда на языке, обжигая, пляшут вопросы. И любопытство – грех ли? грешок? – разъедает кислотой, мешает идти.
Но Тодор умеет выразительно смотреть, как-то всё, что лезло, любопытствовало, проглатывается в момент.
До холщин, как тут называют палатки, добираемся уже к вечеру. Впрочем, свечерело сразу, как мы завалили Гулу. Ошмётья его туши закрыли и без того тусклое солнце. То даже бороться не стало. Нырнуло в фиолетовую жижу, как в ночь. Муть до ушей натянуло: я сплю, мне до вас дела нет! Ворошит небо-одеяло, сбрасывает на землю – грешную, проклятую, горькую – кляксы чёрного снега. Те плюхаются и прожигают дыры до нутра. Вот такой мир: небо с землёй не в ладах, а солнцу всё равно. Но, к счастью, есть люди, или пусть не люди, а чудики-мутанты, и им не по барабану.
…нас встречают, как героев. Были бы хлеб-соль, принесли бы. Но и так смотрят – а в глазах слёзы восторга и умиления. Забыли, как недавно прятались при одном только имени Тодора. У людей память коротка, сердце отходчиво, а глаза – о, они столь лживы! Говорите, человек получает информацию через глаза – бред! Глаза видят то, что хотят, то, что им велит мозг, а не правду. Недаром же истинные провидцы слепы, они полагаются на менее лживые органы чувств.
Вчера глаза этих несчастных видели чудовище и убийцу, потому что мозг приказывал им боятся. Сегодня – сияют счастьем, созерцая героя, ибо мозг сказал им: он спас вас!
Не верь глазам своим! Истинно, говорю вам.
В общем, крики и ликование. Едва не на руки хватают. Такие залюбят, дорого не возьмут. Тащат туда, где холщина, в которой был Гула. Там уже гопотит мальчонка похожий на щенка и та дородная баба с клешнёй и ластами.
– Её теперь спасать!
Не просит, наоборот – строго, по-командирски. Руки в бока упёрла, и всеми четырьмя глазами смотрит. Неча, мол, простаивать, пошевеливайтесь. А давеча чуть ли не ужом возле Тодора вилась. Одно слово – бабы! И имя им – непостоянство.
И тут Тодор к моему удивлению разводит руками:
– Я не знаю как…
– Стойте, вы о ком? – надо же въехать, что здесь происходит без меня.
– О ней. Девушке в холщине. – Тодор машет рукой: мол, там, забыл?
Вспоминаю: тонкие запястья, розовые волосы по подушке, одета обрванкой, но чудо как хороша. Тут я ошибиться не мог.
– Она до сих пор спит? – догадываюсь.
– Угу, – мрачно и хором подтверждают.
– Так разбудите!
– Легко сказать! – тявкает собако-малец. – Её ж сонник укачал, а потом Гула пил. Так просто не поднять.
– Ну и пусть спит, девчонки нам только не хватало, и так проблем до черта! – говорю, но понимаю: но взывать к их благоразумию тщетно. Не слышат.
– Нужно! – твердит ластоногая.
– Верно, – соглашается Тодор, как-то даже быстро и покорно для гада его уровня, – она – Роза.
– Какая ещё роза?
– Та самая. Первая и единственная теперь. Без неё нам не выиграть.
Что? У кого? Мы ж победили!
По их лицам читаю – это ещё разминка перед войной, война впереди. Накатит, поглотит, раздавит. Но разве войны останавливают розами?
– Красота спасёт мир! – Так нелепо в устах мутантки, но с такой уверенностью. – Мы думали, она умерла полтора столетия назад, а она, вон, жива и на нашей стороне!
– Честно, ребята, всё это похоже на бред, но если эта роза вам вправду так нужна, то будите её. За чем дело стало, не пойму?
– Сонник налагает вечный сон, – бесцветно замечает Тодор, – такой не снять.
Ржу: вот же наивные!
– Вы что, впрямь не знаете, как будить спящих красавиц?
– А ты знаешь? – серьёзно так и с надеждой.
Все.
– Знаю. Я не всегда был здесь, а там, откуда пришёл, девиц, что уснули казалось бы на века, пробуждали поцелуем.
– И что правда работало? – это лопоух собакообразный, вон, аж слюна потекла.
– Ещё как!
И он рвёт с места, едва поспеваем за ним.
