– Дядь, – говорю, а сама не останавливаюсь, – тебе придётся поверить. И я не Маша, а Юдифь, и вообще, я из книги, ненастоящая, просто в Маше. Так Эдик сказал, умник этот, что запер. Поверишь?
– Знаешь, – всхрапывая с натуги, отвечает он, – после того, что видел, во всё поверю, даже в то, что ты Рембо и Человек-паук в одном лице…
И тут мы добегаем до двери, открываем её, а там…
В общем, мне сначала кажется, что это одно существо, только о шести головах. Так рядом их тела, будто слиплись. А вот пасти раззявлены, зубищи ого-го, слюной каплют и заходятся в лае, аж хрипят.
А за ними – чёрные стеной, пушками в нас тычут.
И тут – грохот такой! Всё гнётся, клонится, нас в стену вжимает.
Небесная колесница!
Ну и громада! Страшенная! Оторопь и восторг, офигеть!
Садиться на лужайку, крыльями наверху машет, и из нутра её лезут Фил, дед, Дружок. Бегут ко мне. Я только теперь замечаю, что чёрные – другие, не те, что с Эдиком были. С ними люди какие-то с глазастыми штуковинами у плеча и длинными такими палками, в которое они говорят.
Кароч, такое начинается. Эда вяжут, и банду его. Придётся им отвечать за жуткие эксперименты, которые творились тут. Но мне всё равно, я обнимаю Фила – он герой! всегда спасает! – вешаюсь на деда, треплю за ушком радостного Дружка, и реву. Дурацки, как девчонка. Давно не ревела так…
…трясёт всю, сильнее и сильнее. Башка запрокидываются, глаза крутятся так, будто вылезти хотят. И меня тянет. Тянет из тела. Прозрачную, невесомую.
Вижу, как приходит в себя тот Юрка, кидается ко мне с криком:
– Машенька! Дочка!
Остальные тоже вокруг, суетятся, приводят в себя, к небесной колеснице волокут.
И почему-то рада, что она теперь настоящая, их. Они заслужили свою.
Я тоже вздыхаю, закашливаюсь, прихожу в себя и сразу наталкиваюсь на жёлтый взгляд своего детского кошмара…
Тодор!
Не успела!
***
…автор я, в конце концов, или хрен собачий?
Ответ приходил не утешительный: сколько не пытался, не повелевал, не становился в пафосную позу «к ноге» – мир не шёл, не подчинялся. Жил по своим законам, игнорируя мои.
А ведь я старался с того самого дня, как понял, куда попал.
Но сейчас другое: чую в вибрации земли. Мир льнёт к ногам, как послушный пёс: приказывай, кинусь.
Зажмуриваюсь крепко-крепко, в детстве так делал, отгоняя страх. Вот и теперь, потому что вновь страшно, потому что командовать не привык. Но слова идут сами, вызрели давно, и вот падают теперь в ждущую почву, чтобы прорасти войском из драконьих зубов:
– Уничтожь!
Пусть не надолго – но этот мир мой, а я его бог. Пусть не творец, но полноправный соавтор. И ангел не погибнет нынче и сгинет грех.
Пламенный вихрь охватывает их – гиганта-карапуза и его «игрушку», глупого ангела. Охватывает и пожирает, с шипением, с воем. И через миг только пепел чернильными хлопьями летит вниз. Ляпаются хлопья – и по красной поверхности будто растекаются кляксы. И каждая – дыра. Ступи и ухнешь в межмирье и безвременье. Манят, зовут, не хотят исчезать, не сожрав. Голодные даже теперь.
Но я ещё могу сопротивляться, ещё немного бог. Отвожу взгляд, иду искать ангела. Какой там иду! Ползу на карачках, уворачиваюсь от кляксопада. Свят-свят, если такая дрянь на голову рухнет!
Где этот грёбанный ангел?
И тут меня цапают за ворот и небрежно волокут прочь.
Больше не бог.
Мир хохочет вовсю.
Лечу наземь, под горящие очи и окованные железом берцы Тодора.
– Тебе что, ушлёпок, жить надоело?
Но не зло, а с уважением даже.
– Тебя, мудозвона, искал, – говорю и смотрю без страха. Чего теперь бояться: целый мир подержал на плечах.
Тодор протягивает руку, уже в перчатке:
– Ты молодчага! Не знаю, как сделал, но было круто. А то бы мне ещё чуток и кранты пришли. Не салигияр же, не хрен и пырхаться!
От посёлка мы хрен знает куда забрались, платки те – у горизонта, нечётким карандашным наброском. Ляпнется клякса, из тех, что позади нас, и пиши
