Все в порядке. Можно вздохнуть.
И Дом-до-неба, весь зеленый от мха и вьюна, теперь кажется добрым. И ваще, где ещё так клёво, как за Рубежом.
А спустимся вниз – и исчезнет всё: и зеленое, и синее. Будет только серое, и не поймешь, что весна.
Разрухи, наконец, остаются позади и сверху. Пересекаем Рубеж – и здравствуй Залесье! Будто в канаву нырнули: мутно и воняет.
Задрипанные холщины тянутся с двух сторон, в них напихано всякого – хмамиды, железки, штуки разные из Разрух. Рядом торговцы. Впаривают, значит, своё. Падшие между теми холщинами ползают, как снулые. Серо. Ни травинки. Пыль одна, красновато-зелёная. И вонища.
Базар.
Много тут всяких недобрых. Могут утащить и самого тебя впарить с потрохами. Как ту Арнику.
Здесь ждёт Гиль. Смотрит строго, головой качает. Бабу Кору жалеет: мается она с нами, неслухами. Гиль, он хороший, хоть и зелёный.
Большой, сильный. Кулаки у него, как моя и Тотошкина головы. Как даст!
– На базаре что?
Говорит баба Кора, мы стоим виноватые, потупились и молча.
– Тихо, – рыкает он. У него даже «тихо» выходит грозно. – Ангелы низко сегодня. Кашалоты в осадке.
Смеются. Тяжело и невесело.
– Живём! – кивает баба Кора нам. – Пошли, мелюзга. Жрать хотите, небось.
А я смотрю на неё и внутри щемит. И из-за Гиля тоже. Как раньше из-за Тотошки. То ли радостно, то ли до слёз. А может вместе. И хочется лезть с объятьями, но нельзя. Обидятся ещё. Особенно, Гиль.
Поэтому улыбаюсь, тру зеньки и тяну:
– Блиииииннн!
На том и идём: они впереди, мы с Тотошкой следом.
И в сырости Залесья нам тепло.
***
Больше всего Карпычу нравится тереть за жисть. Тут он мастак.
Днями готов.
А в тёрках главное выяснить мужик ты или нет. Для Карпыча это выясняется распитием самогона и чисткой морды. В этом-то и заключается мужиковость.
А ещё – про баб говорить. Карпыч любит вспоминать личный рекорд – пять за ночь. Он ещё ого-го, мог бы так жару дать, да денег нет. А Продажные и их дилеры нынче втридорога дерут, не то, что раньше.
Прежде, бывало, баба за одни только россказни о счастливых билетах да чудо-поездах сама предлагала. А щаз… Махнуть рукой да плюнуть.
Женитьба, по его, блажь.
– Зачем?
И действительно: топка горит, часы стучат, синтезатор-отец-родной пашет. А вообще б зашибенно было, если бабки печатал. И баб.
Наверное, никогда не научусь думать, как Карпыч.
Но зарекаться не стану. Самогон же, вон, пью.
***
– Почитай! Почитай!
Тотошка галдит уже битый час. А мне неохота.
Сам он не может – падший. Буквы им не даются. Как баба Кора научилась – загадка. Наверное, это из-за четырёх глаз. А Тотошка-то обычный.
– Ну плиз-плизик! – донимает он.
– Вот же достал! – тихо бешусь. – Зачем тебе?
– Хачухачухачу… – и так до бесконечности.
Веско.
Сидим в бабыКориной холщине. Хоть и день, а тускло, аж глаза на лоб лезут. Тут всё мутное. Хорошо, хоть не сырое. Нам Гиль чем-то холщину обшил – теперь не течёт. Гиль – мастак всё устраивать. К нему даже синтезаторы носят, чтоб подкрутил. У него в холщине до чёрта железок. И светильник яркий, не то, что у нас.
– Не буду! – отрезаю я, и устраиваюсь на нарах. Их баба Кора сама сколотила. Вкривь и вкось, но крепкие. Заворачиваюсь в ветошь, так теплее. Тотошке – хоть бы хны: у него шерсть!
– Ну тогда расскажи!
– Отвянь…
