Белинда временно онемела.
– Но мои… Вы же лечили мои?
– Я тебя учил.
– И потому лечили?
– Да.
– Тоже… с разрешения сверху?
– Тоже.
В который раз за сутки небо превратилось в бетонную плиту, грозящую похоронить ее заживо.
– Значит, Вы не поможете?
Когда в ответ покачали головой, по ее щекам покатились горячие капли-слезы.
– Вы… Вы… Бездушный… робот. Вы просто… – впервые ужасные, но такие правильные слова не находились. – Вы никто… Вы умеете драться, да. Вы можете побить всех и каждого на этом Уровне. Но, знаете, Вы от этого не сделались… достойным.
Куртку, похожую на кусок посеченного паруса с рукавами, она натягивала уже на ходу. И, хлопая дверью, точно знала, что больше никогда сюда не вернется.
Название больницы ее память выудила из непонятных и очень глубоких закромов – «Госпиталь на шестьдесят первой». Именно эти слова произнес в гарнитуру водитель Скорой Помощи, выворачивая от дома Иана.
– Госпиталь на шестьдесят первой, – бросила она первому попавшемуся таксисту, который согласился подобрать пассажирку странного вида.
– Двойной тариф.
– Хоть тройной.
И мужик принялся забивать в навигатор адрес.
На дворе поздний вечер; впереди освещенные окна госпиталя. Скользкие ступени, посыпанные песком и оттого грязные; хлипкая и некрасивая дверь, ведущая в теплый, пахнущий хлоркой после влажной уборки холл.
– Вы к кому?
За столом, не поднимая глаз, сидела немолодая администраторша с некрасивым лицом. Будто не женщина, а пародия на женщину: выпуклые рыхлые щеки, слишком большой нос и такие же большие мясистые губы, давным-давно не знавшие помады.
У дальней лестницы возила отжатой шваброй по сырому мрамору уборщица, звенела металлической ручкой, когда переставляла с места на место ведро.
– Иан Роштайн…
– Не помню такого. Может, еще не зарегистрировали? С документами прибыл?
– Не знаю.
– Вы ему кто вообще?
– Родной… человек.
И сама же подавилась этими словами. Да она ему… убийца почти что.
Бабе за стойкой дела не было до чужих бед, видимо, слишком много их прошло перед мясистым лицом – миллионы встревоженных глаз, миллиарды слез, квадриллионы «тупых» вопросов.
– Дед, – пояснила Лин, пританцовывая от нетерпения.
– А, старик с ножевым? – подняла от бумаг круглые глаза женщина и неожиданно сделалась печальной. – Так умер он, милочка. Не доехал до больницы. В машине.
– Как… умер…
Белинда не помнила, как шла к выходу, не слышала, как скрипнула ржавая дверь.
Помнила только, что ночное небо на этот раз показалось ей собственным погребальным саваном.
Рыдала, всхлипывала и кричала она, скрючившись и обняв холодный фонарь, под сочувствующий взгляд курящего на крыльце санитара.
В эту ночь по грязным подмерзшим тротуарам, по ступеням и пыльным доскам бара ее вела не голова, а ноги. Ноги заводили ее в каждое питейное заведение, встречавшееся на пути, и в каждом Белинда пыталась унять не боль, нет, – пустоту. Она вдруг поняла, что перестала что- либо чувствовать, – умерла внутри самой себя, все еще находясь по злой иронии в живом теле. И ежесекундно ощущать это – пытка.
Она пила все, что ей наливали в низкие и высокие стаканы, в надежде забыться и хоть на пару минут стать снова самой собой – пусть не веселой, но
