люди выживали здесь каждый день, они защищали друг друга, они умели ценить то малое, что у них осталось: эти тканевые крыши, невкусную шпаклевку из котла, небо над головой.
И Бойд снова прав: она – тупой, обиженный подросток. Да, прошляпила убийцу Роштайна, но ведь она старалась помочь. Старалась, как умела. И кто она такая, чтобы судить себя за то, что получилось, и за то, что нет, – Создатель? Шицу сколько раз повторял, что они не вправе судить ни других, не самих себя – она не слушала. Она слышала слова, но оставалась глухой.
Черный Лес ее пробудил.
Она живая. Пока. Она дышит и, оказывается, хочет дышать и дальше. Джон вылечил, но не захотел ее как женщину? Не захотел помочь? Да плевать на Джона…
Зачем она здесь? Для чего?
И как же сильно хочется назад.
Лин вдруг с ужасом осознала, что, похоже, проведет в месте, где нет ни проточной воды, ни нормального туалета (и где все время нападают монстры) весь ближайший год.
«Какой снег!» – так воскликнул Мор, и потому они были здесь – в этом абсолютно заснеженном мире. Ехали вечером в переполненной маршрутке и любовались проплывающими за окном грязными дорогами и укутанными снежными шапками елями.
– Красиво, ну, скажи? У нас в холмах редко когда столько выпадает.
– Красиво, – кивала Мира.
Они сидели, тесно прижатые друг к другу, и она, будто спутница жизни – в пальто и теплой шапке, – держала его за руку.
А Мор всей душой желал вновь ощутить их единство – где еще, если не здесь? Где много обычных людей, где вечно тесно, где существовать, иначе как прижавшись друг к другу, невозможно.
Мира делала вид, что не замечает, как ее ладонь сквозь перчатку, поглаживают мужские пальцы.
– Я его не бил, – заплетающимся языком втолковывал кому-то непреложную истину пьяный парень в вязанной шапке-колокольчике, стоящей на его макушке вертикально, – я его один раз только ударил. Он мне денег должен, поняла?
Слово «поняла» он произносил зло и с ударением на «О», и слушалось это вкупе с шепелявым произношением забавно.
– Пусть только попробует, я ему так еще заеду, так…
Мор раздраженно вздохнул и отправил в сердце человека в проходе черный луч. И тут же получил тычок в бок от Миры:
– Эй, ты зачем?
– Зачем-зачем? Право имею. Потому что, если этот придурок не совершит настоящего преступления и не попадет впервые в жизни в изолятор, он не испугается. А если не испугается, то так никогда и не проснется. И вообще, есть ли разница, чем их будить – агрессией или любовью? Лишь бы эмоции были сильными – сама знаешь.
Другая бы его запилила, но не она – всегда ласковая женщина, с теплыми темными глазами. Кажется, незаметно для себя он любил ее все сильнее. И скучал по чувству их единения, которое испытал однажды, когда они провожали Белинду на ее «войну».
На них по обыкновению не смотрели. Отчасти потому, что сейчас они выглядели иначе – как обычные, одетые в теплые одежды люди, усталые и спешащие с работы домой. А отчасти потому, что все в этом мире спали.
Девушка через сиденье у окна смотрела в экран телефона – там ей не прислал сообщение тот, на кого она возлагала большие надежды и от которого ждала любви.
Молодая мать в синей спортивной куртке пилила десятилетнюю дочь:
– Ты снова брала мой телефон? Что ты скачивала? Что делала?
– Мам, я только смотрела в соцсетях фото!
– А почему двух ярлычков на рабочем столе не хватает?
– Я не двигала и ничего…
– Почему ты всегда оправдываешься? Ну, почему ты просто не можешь сказать: «Да, брала, извини меня, пожалуйста. Да, случайно что-то стерла». Почему юлишь? Кому ты такая лживая будешь нужна?
– Запустила программу, – грустно констатировала Мира. – Сейчас девочка напугается, что мать может быть права, а как только напугается – программа заработает. Потом она много лет будет доказывать себе, что она не лживая и что она «кому-нибудь» такая нужна. Сотни тысяч одинаковых случаев…
– Потому что они спят.
