Ну, наконец. Теперь хоть что-нибудь поймется.
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший!..
— Что? — сразу несонным голосом отозвался Кандалинцев.
— Тут немец прибрел! Перебежчик!
Это докладывал ефрейтор Нескин, вшагнувший в сарайчик. Немца задержало охранение — он прямо шел через поле.
Услышал и Гусев. Дивная новость! Оба взводных командира с сенной копны соскользнули вниз.
Пошли наружу, смотреть. Светила луна, и хорошо было видно немецкую обмундировку и что без оружия. Шапка утепленная.
Немец увидел офицеров — четко руку к виску.
— Herr Oberleutnant! Diese Nacht, in zwei Stunden wird man einen Angriff hier unternehmen![19]
А немецкий-то оба, эге, так себе. Да оно и слова по отдельности, может, знаешь, а все вместе не разберешь.
А взволнован очень.
Все равно с ним — в штаб дивизиона. Показали ему — идти. Вперед — Нескин, а сзади — маленький Юрш с карабином, везде поспел — и докладывает офицерам на ходу: уже, мол, калякал с ним, на тары-бары. Он — и к нашему ближе умеет, а все равно непонятно.
Что-то срочное хочет, а вот, поди.
До штабной машины тут, по Кляйну, недалеко. Пока шли — еще спрашивали. И немец силился, стал не по-немецки, а по какому-то узнаваемому. Узнаваемому, а все равно ни черта не поймешь.
И одно слово отдельно повторял:
— Ангриф! Ангриф!
А это мы, кажется, знаем: наступление? Нападение?
Да этого и надо было ждать.
В штабной машине не спал радист, разбудил планшетиста, а тот немецкому учен. Да тоже не очень. Выкатился быстро, стал с немцем говорить — и переводит, но не с быстрым подхватом, не слово в слово.
— Это, вот что, немец — судетский. Он и по-чешски немного. Пришел нас предупредить: через час-два тут, на нашем участке, начнется общее, большое наступление немцев.
А — не дурит нас?
А зачем? ему же хуже.
Голос у немца — просительный, жалостный, даже умоляющий. А — уже сильно в возрасте он, постарше и Павла Петровича. И пожалел его Кандалинцев. Воевать надоело, горюну.
А кому за столько лет не надоест?
Бедняга ты, бедняга. И от нас — еще когда семью увидишь? Послал гонкого Юрша в Адлиг — искать капитана Топлева, доложить.
Допросив перебежчика через планшетиста и сам голос его наслушивая, дружелюбную готовность, поверил Топлев, что — не врет. А перейти? — и нетрудно. Через пустое поле, без единой боевой линии — отчего и не отшагать?
Ладно, перебежчика держать при штабной машине.
Но если он не врет и не ошибается — так наши пушки совсем беззащитны, пехоты же до сих пор нет!
А Топлев исполнителен — в стельку! в струнку! И всегда старался знать, вникать, успевать.
Но — что было надо сейчас? Что было можно делать сейчас?..
Скорей бы, скорей бы штаб бригады нашелся!
Понукал радиста: вызывай их, вызывай!
Но — нету связи как нет.
Ну, что с ними? Необъяснимо!
Схватил телефонную трубку, комдиву звонить — да что это? И тут связи нет. Обстрела не было — откуда порыв? Послал линейного, ругаясь, только не матом, никогда. Телефонист — ворона! Проверять каждую минуту!
А по рации — как сказать? Прямым текстом — невозможно, а кода на такой случай никак же не предусмотрено. Радисту:
— Вызывай Десятого!
Услышал голос Боева — густой, всегда уверенный, надежный, — малость приуспокоился. Сейчас рассудит. И, поглядывая неотрывно на светящийся красный глазок рации, стал Топлев, извертывая, объяснять:
— Вот тут пришел к нам дядя один… Совсем не наш… Ну, с той стороны… На вруна не похож, я проверил вдоль и поперек. Говорит: через час-два… а
