казались.
- Да, - говорит он, - ростом я не обижен. Но на лицо теперь, наверное, я страшный.
- Нет, - сказала я.
В самом деле, ведь я видела его лицо, когда оно было покрыто корой, черной как уголь. Этот черный уголь дал трещинки во многих местах, и из этих извилистых трещинок сочилась кровь.
- Нет, - повторила я, - вы вовсе не страшный, и я очень рада, что вы ходить можете.
- Начинаю двигаться, - говорит он. - Коля даже уговорил меня выйти на двор. Но пот прошибает - такая слабость.
Колю я не знала.
- Вы, наверное, прибыли недавно? - спросила я. - Откуда?
- Из Пулкова, - ответил он.
- Из Пулкова? Гора чья? - спрашиваю я.
- Гора наша, - отвечает он. - Как стояли, так и стоим. Теперь там даже крепче.
Подумайте! Ведь в сорок первом году осенью я в Пулкове рыла окопы. Военные там говорили, что мы работали хорошо, что здесь они должны врага остановить. Мы тогда сделали ходы сообщения и пулеметные гнезда. Пригодились. Устояли!
- Недавно, - говорит Коля, - немец бил по нас тринадцать часов подряд. Мы разведали, а потом дали ответ… Да что мы!.. Вот под Тихвином основательно фашистам всыпали. Уйму танков и всякой другой техники раскрошили. А сегодня ты приказ слышала?
- Конечно, слышала. Разве я приказ пропущу? Хоть с поста приду, совсем носом буду клевать, а последних известий все равно дождусь.
- Меня скоро выпишут, - говорит Коля. - Как бы только в свою часть вернуться. Я уже товарищу капитану письмо написал. Ведь всю войну в одной батарее, - все родное.
Вот так мы поговорили немножко, и они ушли. Кеша устал, а здесь на дворе посидеть и отдохнуть было негде. Какая досада! Особенно я это почувствовала, когда прошла по городу и видела зеленые, залитые солнцем скверы-
Но я не одна об этом думала.
Между нашим крайним корпусом и потрясенным домом есть площадка, огороженная высоким забором. С заднего двора туда есть калитка, она близко от будки. Площадка завалена старой, слежавшейся резиной, похожей на огромные тряпки. Это отбросы с завода «Треугольник». Резину привезли сюда наши машины как топливо.
В тот вечер, когда я писала маме письмо, начальник госпиталя, врачи и сестры пришли расчищать площадку-
Прошло два дня; меня поставили ночью в проходную у ворот. Я закрыла дверцу будки на крючок, проверила, хорошо ли закрыты ворота, и пошла посмотреть, что устроили на площадке, куда девали резину.
Открываю калитку. Резины нигде не видно. Ветерок пахнул свежий. И как будто шелестят листья… Конечно, листья шелестят. Вот передо мной очертания кустов.
А посреди площадки что-то белеет и журчит вода… Фонтан? Не может быть… На самом деле фонтан, а белеют статуи.
Это начальник госпиталя придумал здесь устроить фонтан. А где он взял статуи?.. Наверное, их везли наши машины издалека, да еще под обстрелом… Вот как сумели! Что задумали, то и сделали.
И я уже знаю, как начать письмо на Большую землю маме: «У нас появился сад…»
Когда рассвело, я все хорошо рассмотрела. От Биржевой линии отделяет площадку забор высокий. Вдоль этого забора построили еще забор, пониже, и между двумя заборами свалили всю резину.
Площадку посыпали желтым песком и расставили много скамеек.
Но желтый песок не везде. На клумбах и там, где кусты посажены, - земля черная, рыхлая. В эту черную рыхлую землю уже запустила корешки цветочная рассада, кусты стоят такие свежие, как будто всегда росли тут.
Лучше всего фонтан. Он совсем простой. Тонкие струйки, поднимаясь невысоко, падают в круглую чашу, и кто бы знал, как радует меня это журчание воды!
Представляю, сколько здесь будет народу днем. Придут к фонтану раненые бойцы из всех отделений. Но сейчас, когда все спят, вода журчит для меня, и в тишине каждый звук значительный.
Вдруг шаги, быстрые, легкие… Странно. Кто же это еще не спит? И вот появляется из-за угла девчонка, в штанах длинных, ремнем подпоясана. Озирается на небо, протирая глаза. Меня увидела.
- Который час?
- Пятый, - ответила я.
- А сколько пятого?
- Не знаю точно.
Подходит ко мне. Кудельки ее закоптели, и лицо от сажи синеватое.
- Ты кочегарку приняла? - спрашиваю я.
- Да, да, - ответила она. - И ровно в половине пятого нужно затопить. Неужели я проспала? Тогда не подам на кухню пары вовремя. Ой! Ой! Ой!
- А ты пойди вот туда, - говорю я, - под арку, в приемный покой. Будить никого не надо. Приоткроешь двери, и как раз напротив на стене круглые часы.
Она побежала. Возвращается.
- Двадцать минут пятого! - крикнула она, пробегая через двор.
Кочегарка пищеблока на первом дворе. Мне ее не видно. Но трубу от кочегарки видно. Довольно высоко в небо уходит эта закоптелая кирпичная труба.
Я стала смотреть на нее и увидела, как из трубы в бесцветное небо порхнул дымок и растаял.
И опять новый кочегар передо мной…
- Не растопляется, - говорит она. - Подумай! Бревна толстые, еле поворотишь…
И у нее на лице сквозь сажу выступил пот.
- Что делать? - сказала я.
- Резина нужна! Вот растопка!
- Резину, - говорю я, - запрещается трогать. Это НЗ - неприкосновенный запас!
- А много ли нужно на растопку!.. Ну, разреши «спикировать»…
Я молчу.
- Ну вот, - говорит она, - без завтрака останется госпиталь.
- Ну, «пикируй», - сказала я. - Только бери немного.
Она побежала к забору, раскинув руки, точно птица, которая собирается лететь. Потом, смотрю, она уже сидит верхом на заборе.
Вытащила кусок резины, кругом примятый, даже страшный, и поволокла его по желтому песку мимо фонтана, мимо цветов…
Было мне на посту развлечение - смотреть на фонтан и вот еще прибавилось - смотреть на трубу.
В небо, которое уже стало от солнца золотистым, повалил из трубы черный дым.
Глава VIII. ВАЛЕНКИ
Письма для мамы я готовлю заранее. Сменилась и записываю на листках бумаги, что хотелось бы ей рассказать. Точно она тут рядом и я с ней разговариваю. День за днем в кармане моей гимнастерки таких листков собирается много. Приходит свободное утро, и я сажусь за стол у открытого окна. Разложу листки и по ним составляю для мамы большое письмо.
Один раз, только я разложила листки, прибежала из аптеки Дашенька. Когда она открывала нашу дверь, листки подхватил ветер, и мои «разговоры» улетели за окно, точно белые птицы.
