- Ну, проходи, - сказала я.
Она проскочила вперед.
- Зачем ты самое трудное выбрала? - крикнула я ей вслед.
Она оглянулась и мне рукой махнула.
- Зато будет тепло.
Этот день стал для меня особенный, точно я получила подарок.
Но когда о кочегарах подумаю, становится нехорошо. В сорок первом кочегары начали валиться первыми. Какой здоровый дядька и веселый был кочегар Птицын!.. Каждому скажет доброе слово. Очутился и он на койке. Лежал все время на спине, прижимая руки к животу. Стонал потихоньку и стал таким безучастным. Подойдешь, стоишь около него долго, а он не повернется и не смотрит. Потом я видела: к доктору в ординаторскую приходил мужчина. Лицо худущее, черное, нос острый, глаза ввалились и каким-то нехорошим блеском горят.
- Кто это? - спросила я у доктора. А доктор говорит:
- Это наш последний кочегар.
Почти в одно время и дрова кончились, и кочегары вымерли все до одного.
Теперь у нас кочегары женщины. Они уже немолодые, но крепкие. Есть одна роста большого, жилистая. Посмотришь на нее и подумаешь: ну, эта гору своротит! Даже голос у нее, как труба. И вдруг среди них вот эта девчонка. И как только ее взяли?..
После того я не видала ее несколько дней.
Потом стою среди дня на посту в главном подъезде. Невдалеке грохочет обстрел. Вдруг она из госпиталя выходит.
- Ты куда? - спрашиваю я.
- Учиться, - говорит она. - Вот… - и показывает мне командировочную.
- Как твои дела?
- Ничего. Сейчас в помощниках состою.
- Я боюсь за тебя, - говорю я. - Ты знаешь, у нас кочегары-мужчины не выдерживали.
А она говорит:
- Знаю. Но их тогда кормили плохо. А нам теперь такие порции отваливают, мне даже не съесть!.. Право!..
И физиономия у нее довольная. Чулки надела и какой-то коричневый узенький старый жакет, а на голову берет красный.
- Ты знаешь, - говорит она, - что я буду изучать?.. - и запнулась. - Давление пара. А когда изучу, мне дадут кочегарку пищеблока. Давление пара, - снова повторила она и выскочила на улицу.
Враг опять бьет по городу, но она знает свое «давление пара» и побежала…
Глава VI. ТРИСТА РУБЛЕЙ
Аптекарша Дашенька работает в госпитале с первых дней блокады. Сюда она пришла полной женщиной, но скоро стала тоненькой, особенно в плечах, точно девочка. По-моему, это к лучшему. Волосы она зачесывает гладко, и ей это идет.
Ее все знают и говорят про нее дурное: брюзга, ехидная, злая и невесть что… И когда ей посмотришь в лицо, бледное, даже с желтизной, как будто очень недовольное всем, подумаешь: быть может, и правда.
Перебиралась я к ней в комнату. Захватила свои вещи в охапку и поднимаюсь по лестнице. Сестры мне попались навстречу:
- Куда ты?
- Переезжаю на пятый этаж, к аптекарше Дашеньке. Уютная комнатка…
- Да что ты? Она тебя съест живьем!
- Что вы!..
Дашенька в аптеке целый день. Приходит, когда я уже лежу в постели, и начинает сейчас же укладываться. Ворчит на своих аптекарей и иногда даже бранит их, а когда согреется, отдохнет, вдруг перед сном расскажет что-нибудь хорошее.
Меня она не обижает, нет, - наоборот: принесла мне чай горячий в колбе.
А еще я ее полюбила за бесстрашие. Среди ночи вдруг начинают зенитки палить ближе, и наша комната даже сквозь штору озаряется трепетным светом.
Она сейчас же подходит к окну и поднимает штору:
- Вот он! Вот он! Уже сюда летит!
- Кто это он? - спрашиваю я.
- Гитлер.
- Ну, я сейчас ухожу вниз.
- Брось, - говорит она, - иди сюда, смотри! Смотри вверх!
И верно - над нами шумит самолет. От него вдруг отделяется ракета, круглая, яркая. Она опускается к нам медленно, точно плавает в воздухе, становится все ярче, больше. От нее в комнате и на дворе светло, как днем. На стене соседнего корпуса знакомые пятнышки - следы осколков - все до единого видны.
- Что же это! - кричу я. - Да перед ним весь госпиталь как на ладошке! Нет, вниз надо, вниз.
- Зачем? - говорит она. - Там внизу тебе дом на голову упадет. По-моему, уж лучше полететь сверху вниз. Но нет, не дадут ему спикировать. Смотри, как наши бьют: и по нему, и по ракетам.
С нею не страшно. Когда начинает завывать сирена или идет обстрел, я всегда думаю: «Скорей бы Дашенька пришла!»
А теперь, если про нее мне скажут дурное, я отвечу: «Ничего вы не понимаете. Дурное у нее только сверху. Бывает же безвредная плесень на соленых огурцах. Смахните ее, и все будет хорошо».
Вот что случилось… Когда я стояла на посту, наш почтальон принес мне письмо.
Пришла я домой и читаю: «Ходила я в лес за хворостом, - пишет мне мама, - ведь лес от дома совсем недалеко. Но был ветер, и ветер сшиб меня с ног: вот какая я тала слабая. Домой меня уж притащили. И с тех пор мне не подняться. Лежу одна.
Где ты, мое солнышко? Меня берет отчаяние. Наверное, больше я тебя не увижу, не доживу…»
Я положила письмо в карман - что еще я могла сделать? - и не читала больше, так и не вынула из кармана. Но, когда я сменилась и улеглась спать, а Дашенька уже потушила свет, все от слова до слова в письме я вспомнила. И точно это не маленькими буквами написано, а большими, и я расплакалась.
Дашенька меня позвала. Молчу. Тогда она встала, снова зажгла свет и подходит ко мне. Ее лицо, бледное, с желтизной, такое усталое и в то же время встревоженное, близко ко мне наклонилось.
- Ну, что с тобой?
Я ей рассказала.
- А ты и на самом деле подумала, что она не доживет? - говорит Дашенька. - Напрасно. Просто прихворнула твоя старушка и загрустила. Но ее надо поддержать.
- Как? - спрашиваю я.
- Немедленно послать деньги, чтобы она могла, ну, хотя бы лучше поесть.
- Вот это правда, - говорю я. - Например, раньше ей очень помогало молоко. Но у меня сейчас денег нет, совершенно нет денег…
Дашенька подошла к столу. Из ящика, где ее вещи аккуратно сложены, вытащила пачку и протягивает мне.
- На, - говорит, - триста рублей. Бери, пожалуйста. Все равно так лежат. Неважно, отдашь или нет. Отправляй завтра телеграфом.
Я приподнялась, посмотрела на пачку, потом посмотрев ла на Дашеньку, прямо ей в глаза, и взяла. Неправда, что эти деньги ей не нужны. Но в глазах у нее было что-то такое, отчего я смогла взять.
