благословения на задуманное злодейство, подняла руку и, недолго подержав её на весу, непонятно зачем – ведь всю жизнь считала себя атеисткой! – порывисто вдруг осенила себя знамением Кристы, Дочери Божией – поочередно коснулась ладонью живота, груди, лба, протянула раскрытую ладонь вперед, словно подавая что-то невидимому существу, и завершила обряд неглубоким поклоном…
«Моё чрево, дающее жизнь, моё сердце, предназначенное людям, мой ум, стремящийся к истине, всё произошло от Тебя, Криста, Дочь Божия и от матери Твоей Всетворящей, и настанет день к Тебе же и к матери Твоей возвратится…»
То была самая известная атлантийская молитва «Мать Небесная», но и её майор Казарова не помнила до конца.
10
Кузьма потом не раз с содроганием вспоминал этот пустяковый, казалось бы, диалог между ним и Марфой, состоявшийся перед тем, как они отправились на прогулку в лимузине.
– Сегодня какая-то необычная погода.
В Хармандоне пасмурные дни были редкостью даже осенью. Юноша поднял голову, чтобы взглянуть на небо, оно клубилось, словно закипающий молочный кисель.
– Поэтому вы подобрали накидку под цвет неба, молодой господин, должна заметить, тонкое проявление вкуса, – в последнее время Марфа перестала стесняться делать Кузьме комплименты.
Изысканная накидка имела два слоя ткани: нижний был более плотный -бледно-серебристый атлас, верхний – тончайшее льняное кружево ручной работы, вместе они создавали удивительный эффект сходства с облачным небом… Но даже если бы Кузьму спросили, что подвигло его в тот день остановить выбор именно на такой накидке, он не смог бы ответить.
Накидка была праздничная, а день – будний. Юноша заколол невесомую дымчатую ткань, предназначенную скрывать лицо, самыми любимыми своими булавками с речным жемчугом… Шаровары же и рубаху он выбрал самые простые, черные – иих строгость выгодно подчеркивала нежность убора на голове.
Кузьма, поймав на себе восхищённый взгляд Марфы, покружился перед нею так, что длинные полы накидки полетели по воздуху, и шепнул с озорной улыбкой:
– Запомни меня таким. Как будто видишь в последний раз.
Склонив голову на плечо, она, не таясь уже, любовалась им. Ответила, тоже негромко:
– Я делаю так каждый день. Ни один человек утром не может быть уверен в том, что к вечеру он будет жив.
Лимузин тронулся, взметнув из-под колес несколько упавших листьев; выехав через парадные ворота, он повернул на шоссе, ведущее вдоль побережья. Кузьма включил музыку и открыл верхний люк: свежесть нежаркого дня влетела в роскошный салон. Настроив автопилот, шофересса откинулась на удобном сидении…
Маленькая голубая звездочка двигалась вдоль серой линии – бисеринка, насаженная на нитку. Тати Казарова смещала пальцами картинку на экране, не спуская с неё глаз.
– Мы прогуляемся по пляжу, – сказал Кузьма, – я ужасно люблю пляж в пасмурную погоду… Там никого нет.
Примерно час спустя они шли вдоль дыбящегося, точно сдувающийся парашют, моря, оставляя следы-чешуйки на мелком, пестром как отруби песке.
Внезапно юноша остановился и повернулся к Марфе.
– Сегодня особенный день, а значит – должно произойти что-то особенное.
Девушка послушно остановилась и тоже смотрела на него. Может быть, она догадалась, что он скажет мгновение спустя, и потому улыбка, тихая, как солнечный свет сквозь облака, заиграла в её глазах.
– Поцелуй меня…
С давних времен у хармандонцев существовал особый ритуал для первого поцелуя пары: поскольку юноша обыкновенно носил на лице ткань, девушка, чтобы поцеловать его, должна была расстегнуть, причем непременно одной рукой, булавку, которой абриз – так назывался лоскуток, скрывающий лицо – крепился к накидке. Если девушке долго не удавалось совладать с булавкой, или, не приведите Боги, булавка делала зацепку на ткани, это означало, что высшие силы не одобряют союз этого юноши и этой девушки. Парень ни в коем случае не должен был помогать своей подруге, ни действием, ни словом, – это значило бы попытку поспорить с Предначертанием…
Марфа почти незаметным движением пальцев нащупала дорогую булавку Кузьмы – та раскрылась легко, словно зрелая фисташка, но, выскользнув из
