Драгоценная жемчужина была украдена, и как минимум ближайшие пару часов Тати могла рассчитывать, что про её душу никто не придёт. Шампанское после виски внушило ей приятное безрассудство; сытость укрепила ощущение пусть ненадолго, но всё же наступившей стабильности…
Кузьма никогда не пробовал алкоголь – от шампанского голова у него весело кружилась.
Ощущая томную усталость во всех членах, он навзничь повалился на постель, смеясь какой-то шутке, им же выдуманной… Пряди волос растеклись по голубому покрывалу, точно струйки чернил; ресницы трепетали, словно крылья мотыльков, присевших на нежный цветок лица…
И Тати наконец поцеловала его.
Она мяла алчными губами его нежный ротик, чувствуя вкус шоколада и сбивчивое дыхание.
Он послушно обвивал руками её шею, пытаясь понять, нравится ему целоваться или нет; с детства Кузьму учили беспрекословно подчиняться женщинам, прививали ему святую уверенность, что вся его жизнь зависит от них, сначала от матушки, потом – от Селии; Тати похитила его, и потому теперь имела право делать с ним всё, что ей захочется, а он должен был как-то к этому привыкать…
Кузьме очень хотелось быть счастливым, и его удивительное воображение старательно ретушировало и дорисовывало реальность, превращая её в захватывающий приключенческий роман. Забывалось, смазывалось, затягиваясь в воронку прошлого неприглядное, страшное, то, о чём помнить было невыносимо: робкие признания Марфы, и после её безжизненное тело на песке, точно брошенная кукла, выстрелы, горящие автомобили, вертолет, грязный подъезд, пароль…
Пыльный голубой балдахин над кроватью, когда на него падал солнечный свет, начинал мягко искриться, как море в лазурной бухте ранним ясным утром… Люстра изображала золотые бубенчики.
Говорят, если двое безумно влюблены, то совершенно не важно, во дворце они живут или в нищенской хибаре. Кузьма пожил во дворцах, и точно знал, что не был в них счастлив ни дня… А как вообще выглядит счастье? Почему все его так ждут, и никто не может описать? Как определить, что оно пришло?
– Вы любите меня? – спросил юноша, едва только ротик его был освобожден на секунду.
– Да, – выдохнула Тати, увлеченная его телом. Она знала, что делать с очаровательным созданием в постели; и если этому созданию требовались для расслабления и раскованности романтические клятвы, она готова была их предоставить. Тати не забивала голову ерундой. Главным для неё всегда было – пробиться. Пролезть поближе к "кормушке". Она не знала, любила ли она хоть кого-нибудь из мужчин, прошедших через её руки и жизнь… Начиная разговор с каким-либо человеком, она всегда прикидывала в уме, как можно его использовать. Кузьма был прекрасен, его молодая кожа, безупречная, гладкая абсолютно везде, тонко и сладко пахла, но обладание им сулило Тати столько проблем, что скупой фонарик плотской радости не мог осветить чёрную бездну её тревог и сомнений. В одночасье она лишилась покоя, репутации и возможности продолжать прежнюю более-менее комфортную и размеренную жизнь. Что за сила швырнула Тати в беспощадное пламя опасной авантюры? Может, это и была любовь? Коварный многоликий бог под истертым, как больничная простынь, именем?
Шестнадцатилетнее тело Кузьмы, успевшее истомиться в ожидании женской ласки и её наконец получившее, милосердно и мудро сообщило Кузьме, что он – все-таки счастлив. Чтобы дура-душа больше не мучилась лишними философскими вопросами. Перестали существовать и чужие шаги за тонкой дверью, и утробное рокотание моторов приезжающих и отъезжающих машин, которое раньше настораживало, и на некоторое время деликатно отплыло в сумерки забвения, точно большая рыба в глубину, каменное лицо Марфы с засохшей на губах медовой каплей несбывшегося поцелуя.
3
– Скорее просыпайся, мы уходим!
Как и тогда, в первый раз, Кузьму, утомленного любовью и размягченного сном, теплого, голенького, подняли среди ночи и куда-то повели.
Тати волокла его, плутая темными подворотнями, сама нервная, испуганная, осунувшаяся, в распахнутом плаще. И никаких вещей – маленькая сумочка через плечо. Кузьма видел, как Тати металась по комнате, второпях запихивая в неё необходимое; так же он заметил, как во внутренний карман плаща она положила, предварительно проверив обойму, чёрный пистолет с длинным дулом.
Пересекая тесные тёмные дворы старого Атлантсбурга, время от времени она ни с того ни с сего останавливалась, замирала, прислушиваясь, как рысь, приглядываясь к дрожанию тюлевых теней.
У Кузьмы развязался на бегу плохо завязанный негнущимися сонными пальцами шнурок, но он не решался сказать об этом своей женщине. Женщине, которая некогда готова была убивать, чтобы овладеть им. Женщине, которая теперь вынуждена убивать, чтобы спасти его. Преступнице. Заложнице. Властительнице… В белесом свете уличного фонаря её лицо, потеряв естественные мягкие краски, казалось резче, строже, старше; острый нос в профиль напомнил Кузьме клюв птицы.
Они выбежали из-под арки на пустынную набережную канала. По направлению к ним из густой тени деревьев шагом двинулся автомобиль. Кузьма
