Мой бывший наставник был совершенно прав, но не смотря на все старания монахов, я оставался беспокойным и бестолковым послушником, ленивым и безответственным. В вопросах моего воспитания учителям не помогли ни розги, ни наказание голодом.
Химона я нашел возле маленькой хижины. Он варил похлебку из моркови и брюквы.
— Здравствуй, брат, — сказал я, подходя к нему.
Монах-земледелец был все еще крепок. Он давно потерял все зубы, поэтому выглядел старше своих лет.
— Садись, шалопай, — сказал он и похлопал по маленькой деревянной скамейке.
Когда книжники поняли, что я не гожусь для того, чтобы переписывать священные тексты меня отправили помогать Химону. Работа на огороде считалась тяжелой и грязной, поэтому послушники воспринимали ее, как каторгу. Мне было не привыкать возиться в земле и, хотя здесь я тоже не прижился, но сохранил с монахом дружеские отношения. Несмотря на то, что Химон обломал о мою спину не одну хворостину я был по-своему к нему привязан.
— Это тебе, — я сел и протянул ему лепешку.
— Вот спасибо, — обрадовался монах, — похлебку будешь?
— Буду.
Он знал, что я всегда хочу есть. Кормили в монастыре плохо. Послушник должен в первую очередь заботиться о душе, а не о собственном брюхе, но моему телу было мало одних молитв и миски жидкого супа. Если бы я не принес с собой лепешку Химон не пригласил бы меня за стол. Старик не отличался гостеприимством, но понимал, что, если сейчас не угостит меня, в следующий раз я приду с пустыми руками. Наливая похлебку в деревянную миску, он зорко следил за тем, чтобы мне досталась одна вода без гущи.
— По делу пришел или как? — спросил он не раньше, чем выхлебал половину своей миски.
— Ты много знаешь о кочевниках. Скажи они могут напасть на монастырь?
Химон утвердительно кивнул головой.
— Могут. Всегда могли.
— Но ведь у нас с ними мир.
Монах долил себе похлебки и зачавкал разваренной брюквой.
Я терпеливо ждал.
— Для них мира нет. Степь любит войну. Она ей живет.
— А они смогут захватить монастырь? — спросил я.
— Конечно.
— Но ведь владыка нанял стражников.
— Мусор, — проворчал монах, доел остатки супа и облизал ложку, — не солдаты, а ботва. Хотя от ботвы тоже может быть толк, — Химон шмыгнул носом и с тоской посмотрел на пустой котелок, — но от этих вояк толка не будет.
Я надолго задумался. Все, что говорил монах подтверждало мои опасения.
Химон отставил в сторону котелок, облокотился о стену хибары и вытянул толстые ноги. Он прикрыл глаза словно собирался вздремнуть, но я видел, что старый пройдоха внимательно наблюдает за мной.
— Я думал кочевники тоже хотят мира, — сказал я, — все живы, торгуют друг с другом, всем хорошо.
Монах захохотал так, что затряслась хижина.
— Что смешного? — не понял я.
— Дурак ты, — беззлобно сказал Химон и почесал толстый живот, — зачем торговать, если можно отнять?
— Но ведь погибнет много людей, — не сдавался я, — степняки потеряют хороших воинов.
— В жизни радости нет, — монах вздохнул, — я прозябаю в этой мерзкой хижине и ем похлебку из брюквы, а кочевник спит под открытым небом и жрет протухшее вяленное мясо. Нам всем будет лучше, когда мы окажемся на том свете.
— Варварам лучше не будет, — буркнул я, — им гореть в преисподней.
— У них другая вера, — монах назидательно поднял вверх указательный палец, — там для праведников свой загробный мир, где в избытке кислое лошадиное молоко и жаренное мясо.
— Тьфу, — меня передернуло, однажды я попробовал любимый степняками напиток из лошадиного молока и меня чуть не вырвало, — откуда у них праведники?
— У кочевников все по-другому. У них кто больше убьет неверных тот и праведник.
— А кто такие неверные? — задал я глупый вопрос.
— Мы с тобой.
