— А вот так. Считает, что это нам не нужно.
— Роман Петрович, поясни.
— Час назад нам представилась возможность воспользоваться телефоном. Мы позвонили в штаб. Вас не было, и к аппарату подошел Гарбуз. Мы доложили ему, что в районе Виленского вокзала крутится много подозрительных людишек. Есть среди них и откровенные жулики, мошенники и воры, но есть и такие, кто исподтишка проводит пропаганду и агитацию против большевиков. Гарбуз выслушал нас и говорит: «Все это чепуха. Мы берем на себя слишком много. Влезли в эту трясину преступности и хотим чистенькими из нее выбраться. Вынуждены теперь базарами, вокзалами заниматься, как будто другой работы у нас нет». А насчет этих явно кем-то подосланных агитаторов вроде и не слышит.
— Да, что-то непонятное, — потеребил бородку Михайлов. — Ладно, товарищи, разберемся. День сегодня был тяжелый, Гарбуз, наверное, устал. А сейчас — новое задание.
Он рассказал о визите в милицию жены полковника Гриденберга, о загадочном доме, куда ее заманили, и о том, при каких обстоятельствах там было упомянуто имя Данилы.
— Вам надо каким-то образом проникнуть в этот дом и выяснить, не ведет ли действительно оттуда ниточка к Даниле. Заодно поинтересуйтесь, что нужно от этих цыган Антоновой. Говорят, будто у семьи Антоновых много ценностей и денег. Ну, а что касается Гарбуза, то я поговорю с ним.
Михайлов и Соня направились через сад к ажурному мосту, чтобы выйти к Магазинной улице, а Алимов с Шяштокасом — в противоположную сторону.
Долго шли молча. Соня устала и не была расположена к беседе. Михайлов думал о Гарбузе. Старый товарищ, проверенный, как говорится, временем и делом, не раз в последнее время высказывал противоречивые суждения. Он, Михайлов, веривший Гарбузу беспредельно, как-то не сразу обратил на это внимания. И сейчас, размышляя, Михайлов как бы шел по следам собственной жизни. Снова вспомнились годы ссылки, затерявшийся в тайге поселок Манзурка. В жарких спорах с эсерами и анархистами его, Михайлова, всегда поддерживал Гарбуз. «Нет, здесь что-то не то. Не может быть, чтобы Гарбуз не понимал нашей роли в борьбе с преступностью. Завтра же еще раз поговорю с ним. Пусть почитает на этот счет Маркса, Энгельса и обязательно Ленина».
Так в молчании и прошли большую часть пути. Когда до штаба осталось каких-нибудь два квартала, из арки им наперерез шагнули трое. В темноте трудно было рассмотреть лица. Один из них, не тая злорадства, сказал:
— Ну что, гражданин-товарищ Михайлов, встретились?
И второй голос, чуть тоньше и с хрипотцой:
— Смотрите-ка, он не один, а с кралей! Жаль, что темно, не рассмотришь толком эту птичку...
КВАРТИРАНТЫ
Алимов принял план Шяштокаса. Они не пошли прямо в интересовавший их дом, а облюбовали себе другой, по соседству. Хозяева, пожилые муж и жена, встретили их настороженно. Низенький, со светлым пушком на макушке старик, подслеповато щурясь, строго смотрел снизу вверх на незнакомцев. Его жена с ухватом в руках стояла у русской печи.
Первым заговорил Алимов:
— Не возьмете ли на квартиру, люди добрые?
Старик скорее ради приличия, чем из интереса, спросил:
— А сами откуда будете?
— Мастеровые мы. Я — из Орши, товарищ — прямо с фронта. Прислали на работу в железнодорожные мастерские, а вот с жильем худо.
— А чего ж это вас направляют в Минск работать, а хаты не дают?
— Сами знаете, время военное, нас даже не спросили — взяли, как говорится, за шкирку и прямо сюда. Видать, паровозов да вагонов для военных нужд не хватает, коли людей, — Алимов кивнул в сторону Шяштокаса, — даже с передовой отзывают.
Вид Шяштокаса в военной шинели, должно быть, возымел действие, потому что старуха мягким грудным голосом спросила:
— А сколько ж вы хотите у нас жить?
— Ну, месяц, поди, три-четыре. Пока комнату, как обещают, не дадут.
— А как платить будете?
— Как договоримся. Можем за каждую неделю, можем — помесячно.
Старик прошел через всю кухню и сел на потемневшую от времени скамью. У него, очевидно, болела поясница. Он потер ее, а затем сказал:
— Далеко же вам до работы добираться будет.
