царскими почестями какого-то пастуха, к тому же принадлежавшего к столь глубоко презираемому племени, что ни один египтянин не согласился бы сидеть за одним столом с ним, было настолько комично, что эта именно подкладка дела окончательно уничтожила вспыхнувшее было сперва неудовольствие; нашлись бы, конечно, горячие головы, способные иначе взглянуть на дело и с оружием в руках ответить на дерзкий вызов, если бы не главари национального движения, поддерживавшие сношения с Таа III, которые нашли момент для восстания неподходящим и усмирили беспокойных. Общественная тишина поэтому не была нарушена, и египетские сановники покорно готовились к утомительному путешествию, которого требовал от них Адон; зато гиксы, занимавшие уже при Иосэфе первые должности, наперерыв старались выказать ему усердие и безграничную преданность, почитая за особую честь сопровождать своего Адона и мумию его отца.
За это время Аснат чувствовала себя очень нехорошо; от Армаиса она знала, что творилось в душе соотечественников, и сердцем разделяла с ними чувство оскорбления по поводу издевательства мужа. Даже Хишелат была возмущена снисходительностью своего отца, и несколько резких выражений ее выдали Армаису и Аснат, что царевна недовольна Адоном.
Заболела Ранофрит; Аснат почти с радостью ухватилась за этот повод уехать из Таниса и тотчас выпросила у Иосэфа разрешение съездить на две-три недели к тетке. Пожар, вспыхнувший в мемфисском доме Потифара и едва не стоивший жизни одному из его сыновой, вызвал у Ранофрит нервное потрясение, и муж перевез и устроил ее на время в доме Потифэры, также прибывшего в Мемфис с женой накануне приезда Аснат.
Две недели неусыпных забот и борьбы за жизнь больной наконец истомили и Майю, и Аснат. Однажды, когда Ранофрит заснула, Аснат, убедив мать прилечь, сама сошла в сад подышать свежим, ароматным воздухом ночи. Побродив по саду и чувствуя себя усталой, она присела у самого дома на скамью, наполовину скрытую кустами жасмина, в нескольких шагах от окна рабочей комнаты отца. Долго сидела она, не шевелясь и отдавшись своим мыслям, как вдруг услышала, что Потифэра в сопровождении кого-то вошел в комнату; вслед за тем огонь зажженной лампы озарил красноватым светом листву и послышались голоса. Разговор мало интересовал Аснат; имени Шебны она никогда не слыхала, и что ей было за дело, что отец был очень недоволен его отсутствием и гневался на него за то, что тот, ради поста и молитвы, скрылся неизвестно куда как раз в то время, когда его присутствие было необходимо. Жаждавшая тишины и уединения, Аснат хотела уже уйти от докучного разговора, вспугнувшего ее мечты, как вдруг услышала, что отец ее с гостем встали и в комнате послышался третий голос, – голос Верховного жреца храма Пта, который тревожно спросил:
– Уверены ли вы, что нас никто не слышит?
– Говори без страха, – ответил Потифэра. – Рабы, по твоему желанию, удалены, жена спит, а Аснат сидит у больной.
– В таком случае, я могу вам сообщить, что час освобождения пробил и что пес смердящий, издевающийся над нами, не вернется более в Танис.
Аснат вскочила и с трепетом стала жадно прислушиваться.
Хотя жрец и говорил тихо, но возбужденное внимание ее улавливало каждое слово, малейшую подробность излагаемого им плана. Молодой жрец- жертвоприноситель по имени Рахотеп, до исступления ненавидевший Иосэфа, явился тайно к старейшинам храма и заявил, что готов пожертвовать собой ради освобождения страны, и в первую удобную минуту, во время похоронных жертвоприношений, покончить с Адоном.
– Понимаете ли вы, – закончил Верховный жрец, – что там, в земле Кенаанской, никто не ожидает покушения; энергия же и необычайная сила Рахотепа ручаются за успех. Пышные похороны «старой собаки» будут таким образом последней гнусностью тирана, и братья его могут тогда же сложить эту падаль рядом с его знаменитым отцом.
Дрожа как лист, Аснат беспомощно опустилась на скамью, затем тотчас вскочила и, как тень, шмыгнула к себе в комнату. Упав там на кресло, едва переводя дух и прижимая руки к мучительно бившемуся сердцу, она в эту минуту переживала в душе такую борьбу, какую жизнь еще ни разу не представляла ей. Совершенно невольно стала она соучастницей заговора на жизнь своего мужа, не имея притом возможности предупредить или помешать покушению! Могла ли она изменить своей касте, предав в руки палача знатнейших жрецов, а может быть, и отца? А между тем, с той минуты, как она узнала, что Иосэф бесповоротно осужден на смерть, он стал ей бесконечно дорог; всякая злоба против него исчезла и в душе остался лишь ужас при одной мысли навеки потерять его.
Проведя бессонную ночь, на следующее утро, воспользовавшись пустой присылкой от мужа, Аснат объявила, что Иосэф вызывает ее обратно, и в тот же день уехала в Танис. Никто не заметил ее убитого вида, кроме Майи, которая приписала все ее крайнему утомлению.
Расстроенный вид Аснат встревожил и Иосэфа, когда он, страшно обрадованный ее неожиданным возвращением, пришел приветствовать жену.
– Ты больна, Аснат? Ты утомилась, бедняжка! – сказал он, нежно обнимая ее.
– Да, я, кажется, простудилась, – ответила она, делая над собой невероятные усилия, чтобы не разрыдаться.
Адон послал за врачом, и тот, найдя у Аснат лихорадку, предписал полный покой, чему Аснат охотно подчинилась, счастливая тем, что может остаться одна. С ней творилось что-то непонятное, и Иосэф не на шутку встревожился ввиду странного состояния своей жены.
Настал, наконец, день отъезда; привлеченная великолепием выступавшего в Сирию каравана, несметная толпа народа с самой зари запрудила все улицы, прилегавшие ко дворцу Адона. Пышные погребальные сани, поставленные на богатую колесницу, и осенявшая саркофаг палатка из расшитой кожи вызвали всеобщий восторг. Все уже было готово к выступлению; выстроились в строгом порядке двух– и четырехколесные повозки, носилки и колесницы жрецов, писцов фараона и прочих сановников; за ними, под охраной целой армии рабов, шли бесконечные вереницы мулов и верблюдов с вещами и, наконец, в конце каравана – отряды войск, назначенных на охрану. Ждали только Иосэфа, и колесница его, запряженная парой великолепных коней, уже
