бьются за тебя. Даже боги благосклонны к тебе; небесные светила сулят тебе победу, а грозные знамения указываюсь, что «Шасу» со своим нечестивым слугой истощили терпение бессмертных! – горячо заключил Армаис свою речь.
Завязался шумный спор. Вся молодежь горела желанием скорее отомстить за свои потери, освободиться от оскорбительных обязательств по отношению к фараону-«Шасу» и стояла за скорейшее открытие военных действий; но старики, боясь как бы с трудом собранные силы не пропали даром при первом поражении, советовали обождать. Спор стал уже принимать ожесточенный характер, когда встал маститый жрец Амона-Ра и потребовал слова.
– То, что недоступно глазу человеческому, открыто бессмертным; для них нет тайн! Слова наших прорицателей, как и полученные нами сегодня из храмов Мемфиса, Саиса и Она известия указывают, что боги благосклонны к нам, но чтобы не было сомнений, приди, о царь, в святилище спросить совета у твоего божественного родителя, и что он скажет, то и сделай!
– Мудр совет твой, уважаемый отец, и я ему последую. Завтра же я испрошу совета у отца моего в его священном доме. Если утих его гнев на землю Кеми, он не замедлит мне ответить. А вечером мы снова соберемся здесь, и я вам передам слова великого бога! – заключил Таа, вставая и распуская собрание, которое разошлось в сильном волнении.
В описываемую нами эпоху храм великого бога Фив был далеко еще не тем колоссальным сооружением, развалины которого своими размерами, богатством и оригинальностью украшений приводят в изумление современного путешественника; Амон-Ра не был еще главным божеством Египта и храм его был довольно обыкновенным зданием из белого известняка, с гранитными воротами и шестнадцатигранными колоннами внутри. Общая нищета отразилась также на обиходе дома богов, устроенного, как известно, по образцу царского двора; вместо того чтобы привлекать к себе, как бывало прежде, отовсюду подарки и приношения, теперь, наоборот, сам бог кормил голодных скудными доходами со своих владений.
На следующее утро Таа отправился в храм и был встречен у входа двумя жрецами, босыми и с бритыми головами, которые пали ниц перед царем, а затем повели его и сопровождавшую свиту во внутренний двор, предназначенный для жертвоприношений. Еще на заре, очистившийся омовением в Ниле, Таа принес теперь в жертву двух белых быков, молоко, ладан и разные драгоценные благовония; после этого главный жрец опоясал царя священными повязками, окропил его очистительной водой, еще раз окурил ладаном и, проводив до входа в святилище, сам удалился, а царь вошел в святая святых серьезный и сосредоточенный. То была небольшая зала, стены которой до половины высоты были обиты медными листами. Мерцавший свет спускавшейся с потолка лампы слабо освещал богато украшенный четырехгранный цоколь со стоявшей на нем баркой Амона и блестел на золоте и инкрустациях наоса, наполовину закрытого длинным белым покрывалом. Простершись перед ковчегом и мысленно сотворив молитву, Таа встал и приотворил дверцы наоса; статуя бога чуть заметно выделилась из окружавшей темноты, и эмалевые глаза ее блеснули фосфорическим блеском.
– Всемогущий бог, податель жизни и милостей! Ты, руками своими создавший все существующее; ты, которому нет ни начала, ни конца; ты источник жизни, чье дыхание созидает души – внемли моей молитве! – шептал царь, подняв обе руки. – Я здесь, чтобы умолять тебя, тебя – силу, число и гармонию; тебя, который внемлет мольбам слепых, слабых и убогих своих творений, не постигающих твоей премудрости! Услышь меня, Амон-Ра, отец мой небесный, и озари лучом света мрачный путь судьбы народа Кеми! Могу ли я попытаться сбросить иго «Шасу»? Сразишься ль ты с врагами, со мною рядом, навеешь ли на них ужас и дашь ли победу сынам твоим? Суждено ли мне соединить воедино верхние и нижние области, дабы все народы от порогов Нила до моря воспели славу Амона-Ра и преклонились перед его могуществом?
В это мгновение золотистый луч блеснул из глубины ковчега, осветив золотую статую бога, его черную заплетенную бороду и глаза, словно живые смотревшие на Таа. И увидел царь с трепетом, как голова статуи три раза наклонилась, а вслед затем послышался мелодичный, словно издалека доносившийся голос.
– Иди, сын мой, – говорил он, – я дозволю тебе свергнуть иго нечистого чужеземца, оскверняющего землю Кеми и дерзающего согреваться в лучах моих. Повсюду, где только взмахнешь ты боевым топором своим, победа будет тебе предшествовать, и парная кровь врагов, поднимаясь ко мне, будет для меня приятным благоуханием. Гнев мой утихнет, и священные воды Нила, столь долго сдерживаемые, принесут в свое время вам плодородие и изобилие. Слава и успех озарят закат твоей жизни и память о тебе, благословляемая и почитаемая, будет жить вечно, как память об освободителе народа моего. Но двойную корону возложу я на главу Амеса; его благословлю я в потомстве, и от него произойдут величайшие, когда-либо царствовавшие над землей Нила фараоны! Дабы никто не усомнился в словах моих, пусть Амес положит в святилище моем ветвь, срезанную им со священного древа, и я дам вам знамение милости, которой вас потом осыплю!
Луч внезапно погас, а тишина и тьма снова настали в святилище. Простершись перед ковчегом, Таа возблагодарил благодатного бога, озарившего надеждой его сердце, закрыл дверцы наоса и вышел.
В большом волнении сообщил он обо всем Главному жрецу, и они решили, что молодой царевич, после трехдневного очищения постом и молитвой, возложит на ночь в святилище им самим срезанную ветвь священного древа Персеа. Слух о благоприятном ответе, данном царю самим Амоном-Ра, и обещанном им видимом знаке божественной милости быстро разлетелся по городу и окрестностям, одинаково волнуя все классы населения. И хотелось, и боялись верить радостному известию: продолжительное всенародное бедствие так сурово отразилось на каждом, что народ разучился надеяться.
На третий день, к вечеру, несметная толпа стояла на всем протяжении от дворца до храма. Скоро показалось окруженное факелоносцами кресло, на котором несли Амеса, державшего в руках только что срезанную им ветвь священного древа; красивое лицо молодого царевича было торжественно и важно. У храма скопление народа было так велико, что шествие царевича с трудом прокладывало себе дорогу. Лишь только носилки приблизились к храму,
