пистолетом-автоматом.
— Даже не думай! — сурово сказал он, упирая дуло Фабиану прямо в переносицу.
По правде говоря, в Столичной Елани у Веселина Панайотова работа не шибко-то задалась. Всё из-за дурацкой задержки в Березани, где и посмотреть оказалось практически нечего: вместо культурных артефактов — одни фальшивки. Когда же Веселин прибыл в Елань, тут же понял: все основные направления работы застолбили за собой коллеги-соперники.
Не мешаться же в чей-то налаженный график работы, рискуя продублировать уже задокументированные другими памятники.
В Елани сильна традиция сказок и преданий — так эту область захватили сразу две диады учёных-напарников. В северо-восточной части столицы мутантские предания собирали Милорадович и Костич, в юго-западной — Мантл и Чечич.
Перед Милорадовичем, признанным светилом этнолингвистики, Веселин, откровенно говоря, немного робел — и никак бы не хотел почувствовать себя обузой. А с Мантлом у Панайотова вышел неприятный разговор. Всё из-за того, что чех — совсем берега потерял: собственные сочинения принялся выдавать за мутантские.
Веселин прекрасно помнил слова, произнесённые Карелом ещё в берёзовом тупике, задолго до посещения мутантских селений. «Ходит мамонт по Европе, мамонт гуманизма…». Когда же памятный текст про мамонта встретился в записях богатейшего фольклорного наследия братьев Мордоворотов, ни один из которых не наловчился и слова-то связывать в предложения… Такого Панайотов уже не стерпел. Высказался.
Йозеф Грдличка — тот как в Березани скупал «аутентичные» мутантские салфетки с вышивками, так и в Столичной Елани продолжил начатое. Веселин понимал, что отбоя в находках не предвидится, но вторично вступать в одну и ту же лужу — простите, больше не надо!
Вот Панайотов и бродил по столичному селению, как неприкаянный. Сколько-то дней он убеждал себя, что создаёт важный план центра Елани: «дом — школа — яма». Или так: «дом — тюрьма — яма». Разница, собственно, невелика.
Чуть позже, когда русские солдаты приютили беглого ученика Тхе, у Веселина появилось, наконец, достойное научное занятие. Одна беда: неофициальное, ведь малыша Тхе никому не покажешь.
А пан Щепаньски как раз принялся посматривать на Панайотова косо. Отчего это, мол, болгарин сидит в своей комнате и ничего не делает?
Веселин после того поскорее напросился в исследователи-компаньоны к Братиславу Хомаку. Лучший вариант из оставшихся, и от Щепаньски подальше.
Клавичек и Хомак — те с самого начала работали над описанием песенного фольклора Лесной Елани — что от Столичной Елани в стороне. Они, кстати, тоже в помощи не нуждались, пока с Клавичеком не приключилось психоза.
Конечно, к моменту подключения Веселина основные находки в Лесной Елани уже состоялись, но любую этнографическую находку надо ещё правильно описать — и в этом Веселин мог реально помочь. Конечно! Ведь даже главный хит народной музыки мутантов — песню «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу» — Хомак успел давно наизусть выучить, но, так и не удосужился задокументировать адекватно, с нотами.
— Признаться, коллега, до сих пор мне было как-то не до подобных тонкостей, — объяснил Братислав, — дело в том, что на меня, как вам известно, положила глаз разлюбезная Дыра. И каждый день меня поджидает. Стоит мне когда зазеваться — она тут как тут. Так и норовит пристать (вон, даже куртку вышила, дурочка!).
— Да, я помню. Но при чём здесь этнографические факты?
— Как же не при чём? Песен в Лесной Елани знают не так уж и много. Если все их сразу правильно записать — то мне и повода не останется там торчать. А я — стараюсь в Лесной Елани посидеть подольше. Главное — подальше от Дыры.
Что же, мотивация понятна.
До Лесной Елани добираться недолго. Стоит она в роще из мерзких оранжевых елей с опадающими на зиму круглыми листьями. Полтора десятка хмурых лачуг — вот и всё село. Песни там любит и знает каждый, но в основном — одни и те же. «На теплоходе музыка играет» и ещё три-четыре. Про весну, про любовь и про «Снегопад, не мети мне на косы».
Что до мелодии… Всякий мутант, конечно же, орал полюбившиеся песни кто во что горазд, а потом затруднялся воспроизвести мелодию за самим же собой. Только Веселин принялся записывать ноты — и началась жуткая тоскливая рутина. Понятно, почему Хомак за это дело браться не спешил. И не только в одной Дыре всё дело.
Из ярких позитивных впечатлений о Лесной Елани у Веселина осталось разве что высокое дуплистое дерево посреди селения, по которому в изобилии сновали весёлые свинобелки с потешными мордочками. Правда, когда эти озорные твари начинали грызться между собой, идиллия разрушалась в один момент. Из дупла летели кровавые ошмётки, глядя на которые приверженец дарвинизма Хомак торжественно заключал:
— И здесь нас встречает она: её величество Борьба за существование!
Веселин понимал, что на темы дарвинизма с Хомаком лучше не спорить, потому возвращался к феноменам песенной культуры села. Бог с ними, с нотами да мелодиями. Всё-таки, у песен есть ещё сами тексты, а в них попадается хоть какой-нибудь, да смысл.
И тут оказывалось, что в поиске смысла песен антрополог также выказывал чудовищную прямолинейность, которая сочеталась с крайним упрямством.
