Маленький Алеша уже спал. Гриша Банный сооружал мороженицу, усевшись на полу возле порога. С некоторых пор, а именно – с того дня, когда в газетах появилось сенсационное сообщение о занятии Красной армией Литвы, Латвии и Эстонии, Гриша Банный вдруг переоделся: купил тощие брюки галифе, старые, английского типа рыжие краги и зеленую тужурочку a la товарищ Сталин, и уже больше не снимал нового одеяния. Столь мгновенную смену одеяния он объяснял общей напряженностью международного положения и полагал, что такое одеяние – самое подходящее для человека, живущего интересами своей родины.
– Анисья Ульяновна, можно мне ключик от погреба? – робко попросил Гриша, поднимаясь с пола.
– Возьми…
– Это пошто? – встрепенулся Ананий Северьяныч. – Пошто тебе это ключ от погреба понадобился?
– Там у меня, доложу я вам, гвоздики специальные спрятаны, с золотыми шляпками…
– Какой же дурак гвозди в погребе держит?.. – возмутился старик. – Гвозди в избе надо держать. Ты б еще сапоги свои на лед в погреб снес. Ох, и дурень же ты!..
И пошел, и пошел, и пошел…
Между тем Гриша Банный взял ключ, фонарь «Летучая мышь» и вышел из дому. Погреб находился сразу за домом, в саду. Где-то вверху шумели листвой высокие тополя. Было темно и прохладно. Зябко поеживаясь и покачивая фонарем, от которого падал наземь мутный желтый круг света, Гриша тихо пошел к погребу. Дверь погреба была наполовину приоткрыта. «Анисья Ульяновна забыла, видимо, запереть-с…» – подумал Гриша и вошел в темный погреб, сырой и холодный.
Тусклый свет фонаря осветил мрачные стены, бочки, крынки и ящики. Дверь в подполье, в яму на лед, была открыта. В ту минуту, как только Гриша нагнулся над лестницей в яму и осветил ее фонарем, из подполья навстречу ему стремительно выскочил человек. От ужаса Гриша уронил фонарь и прижался к сырой и холодной бревенчатой стене. Фонарь не разбился. Он мягко упал в ящик с опилками, врезался в них и – продолжал гореть.
Перед Гришей стоял невысокий человек в брезентовых сапогах и в потертых брюках галифе. Из-под кожаной желтой куртки выглядывал расстегнутый ворот несвежей рубашки. Давно небри тые щеки его сильно запали. И запали лихорадочно горевшие голубые глаза. Сунув руку в карман, человек вытащил финский нож и тихо предупредил:
– Ни звука…
Лезвие ножа тускло сверкнуло.
Предупреждение было напрасным, от страха Гриша все равно не мог вымолвить ни слова. Незнакомец шумно дышал, губы его вздрагивали, и чуть вздрагивала рука, судорожно сжавшая нож.
– Ты – кто? – спросил он наконец у Гриши.
Гриша заморгал белесыми ресницами и, отвернув голову, попытался что-то сказать, но только пошевелил пепельными губами и промолчал.
– Кто ты, отвечай, что ли…
– Г… Гриша…
И в то же мгновенье из глаз его ручьями потекли слезы. Незнакомец растерянно улыбнулся и нерешительно и как-то неловко спрятал нож.
– Какой Гриша? Что за Гриша?
– Б-Банный…
– Какой?
– Банный… Оп-птический обман…
– Вон ты какими словами сыплешь! – удивился незнакомец, продолжая улыбаться. – Ну, обман, не обман, а вот это я заберу, – и он показал на небольшой мешок, что стоял у его ног. – Ты уж, брат, не обижайся. Ты – кто, хозяин?
– Нет, живу просто…
– Мы все живем, одни – попроще, другие – потруднее. Вот что: смотри – никому ни слова, а то…
И он опять показал Грише нож. Гриша покосился на нож и пообещал:
– Нет-с… я никому…
– То-то…
– Вы голодны?
– Да, брат, очень.
– Это плохо…
– Да уж куда хуже…
Гриша вдруг приободрился.
– Да-с, я тоже, знаете, поголодал в свое время, – тихо сообщил он. – В двадцатом году… был я, доложу вам, в плену у… красных. Плохо, знаете, жить без свободы, можно сказать, ужасно… Ну-с, думал, думал, что делать, и, представьте себе – бежал, что при моей слабой комплекции и общей
