небо…
Раскидывая брызги, она выбежала на берег и пустилась к тому месту, откуда началось плавание. Бушуев едва поспевал за ней.
Нелли и Густомесов еще барахтались в воде, а Кистенев и Белецкий ходили по приплеску и собирали ракушки.
На песке голубела мохнатая скатерть, заставленная тарелками, консервными банками, бутылками… Вокруг скатерти суетливо бегал Гриша Банный. Поведение его было несколько странное. Он поминутно ронял тарелки, спотыкался и без конца что-то объяснял.
– Григорий Григорьевич, а вы не забыли открыть бутылки? – наблюдая за ним, поинтересовался Белецкий.
– Как же-с… И р-раставил… Здесь вот – коньяк, здесь – водка, а здесь – дамский ликер-с… пахнет, между прочим, клопами… А так как в наше печальное время никому нельзя доверять, даже фабричным этикеткам, то на всякий случай, чтобы не произошла путаница в сортах, я сам удостоверился в правильном соответствии содержимого бутылок с их этикетками путем непосредственной пробы-с…
После завтрака Белецкий пошел на рыбную ловлю, Кистенев сел писать этюд, а Нелли, Варя, Густомесов и Бушуев отправились в лес. Гриша Банный, прикрыв лицо картузом, блаженно растянулся на песке и моментально уснул.
Нелли и Густомесов, как только вошли в лес, быстро куда-то исчезли. Варя и Денис опять остались вдвоем.
IV
В лесу было прохладно. Пахло смолой и можжевельником. На горе? монотонно и грустно куковала кукушка. Они шли целиной, без дороги, похрустывая валежником, по мягкому ковру из мха и брусничника, шли и вели неторопливый обыденный разговор. Варя рассказывала о Москве, о консерватории, Денис изредка задавал вопросы и внимательно слушал.
Где-то погромыхивал гром. Видимо, собиралась гроза. Бушуев хотел предложить вернуться, но подумал, что Варя опять может обидеться, и промолчал. Ведь не могла же она не слышать грома. Один раз она даже остановилась и сказала: «Гром. Слышите?» – и пошла дальше, продолжая прерванный рассказ.
А гроза все приближалась, гром становился отчетливее, в лесу потемнело, и уже видны были вспышки молнии.
У маленького лесного озерка, заросшего камышом и кугой, Варя предложила отдохнуть. Но едва они присели на поваленный трухлявый ствол пихты, как вдруг ослепительно сверкнула молния и как-то особенно раскатисто ударил гром. И в ту же секунду редкие крупные капли защелкали по листве осинок и берез, а над озером стремительно пронеслась стайка красноголовых нырков.
– Теперь пора назад… – словно опомнившись, предложила Варя.
– Боюсь, что поздно, – улыбнулся Бушуев. – Не встать ли нам под елку?
– Нет, нет… бежим назад.
И они быстро пошли, перескакивая через поваленные деревья, раздвигая кусты можжевельника и царапая руки. Но вскоре дождь обрушился вдруг с такой силой и так яростно затарахтел гром, что Варя метнулась под ближнюю ель и испуганно прижалась к ней. Тоненькое платье скоро стало насквозь мокрым – ель плохо защищала от хлещущего, словно из бадьи, дождя. Варе становилось холодно, и она инстинктивно подвинулась к Бушуеву, переминавшемуся с ноги на ногу и скучно посматривавшему на небо, а прикоснувшись к нему, тоже насквозь мокрому, она внезапно ощутила странную потребность быть еще ближе, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, она прильнула к его груди и крепко обхватила руками его широкую спину. Бушуев удивленно посмотрел на нее, а она, закинув голову и прямо смотря ему в глаза посветлевшим и влажным взглядом, просто и легко сказала:
– Денис, я люблю вас… – и уткнула мгновенно покрасневшее лицо в его мокрую рубашку.
Бушуев так растерялся, что не нашелся, что ответить. И в первую секунду ему показалось, что остановилось сердце. Он видел только маленькое ухо, все больше и больше розовевшее, и закинутые за него черные, блестевшие от воды волосы. Он почувствовал, что надо что-то сказать, надо сделать что-то, доброе, хорошее, что-то объяснить, но язык не поворачивался, и он, сам не зная зачем, наклонился и поцеловал эти мокрые пахучие волосы.
Варя вскинула голову, счастливо блеснула голубыми глазами и неумело чмокнула его холодными губами в подбородок (она хотела в губы, но не дотянулась) и умчалась в лес, не обращая внимания на дождь и не чувствуя его.
Теперь, когда Бушуев остался один, он сразу осознал нелепость своего поступка и, прижавшись щекой к шершавому стволу ели, страдальчески зажмурил глаза, потом рванулся и побежал за Варей, но ее и след простыл. Бушуев пошел тише, сокрушенно качая головой и удивляясь на самого себя. Шел и думал о том, что надо немедленно объясниться. Но объясниться не пришлось. Все уже сидели в лодке, в том числе и Варя, дожидались Бушуева и ворчали. Гроза прошла, и солнце снова ослепительно сверкало. Туча, удаляясь, висела над Татарской слободой, и видны были темные косые полосы дождя.
Назад ехали скучные, вялые. Одна только Варя казалась веселой и довольной. Она подшучивала над Гришей Банным и выразительно поглядывала на Бушуева. Он же боялся подымать глаза.
В Отважном, прямо с берега Бушуев пошел на пароход. Войдя в каюту, он, не разуваясь и не снимая мокрой рубашки, повалился на койку и уставился на репродукцию с «Ивана Грозного». Долго смотрел, потом почему-то вспомнил, что Грозный написан Репиным с художника Мясоедова, а царевич – с Гаршина. Об этом ему сообщил Кистенев. Почему с Гаршина? Может быть, Репин увидел на лице писателя-страдальца печать смерти?.. Вглядываясь в Грозного, в его широко открытые, обезумевшие и опьяненные кровью глаза, он опять как-то странно вздрогнул, как тогда при Кистеневе. Грозный стал как бы символом его
