туманного душевного беспокойства, появившегося, кажется, тогда, когда он читал стихи на берегу и видел странный сон…
И так он пролежал до позднего вечера, думая о многом и ни о чем. А вечером пришла мать и принесла завернутый в тряпку теплый горшок с пшенной кашей и крынку молока.
– Сынок, спишь, что ль?
Бушуев вскочил.
– Это ты, мамаша? Постой, я сейчас огонь зажгу.
Он чиркнул спичку и зажег керосиновую лампу – электричества на пароходе не было, еще не закончили ремонт.
– Чего ж ты ужинать-то не пришел? – осведомилась Ульяновна, ставя на стол горшок и крынку и садясь на край койки. – Эка, растрепанный какой… Может, болен?
– Видно, болен немного, мамаша… Ничего, пройдет…
– Так шел бы домой ночевать-то. Чего тебе на пароходе-то делать, все одно – в рейс не идти… А дома-то хоть у меня на глазах будешь…
– Нет уж… я тут останусь… привык как-то…
Он сел рядом с матерью и опустил голову.
Ульяновна вздохнула.
– Кирюша письмо прислал из Саратова. Пишет, дожжи у них вторую неделю идут, баржу на мель посадили. Про тебя спрашивает… Как, мол, Денис, не думает на нижний плёс спускаться?.. Да ты поужинай, Денисушка, поешь кашки с молочком, оно, может, и полегшает…
– Потом, мамаша… позднее…
– Эк ведь ты какой! – покачала седеющей головой Ульяновна, скорбно смотря на сына.
Посидев еще с полчаса, она ушла, с тревогой думая о том, что простыла каша, а сын голодный. Бушуев проводил мать до часовни, вернулся в каюту и хотел было снова повалиться на койку, но кто-то громко окликнул его…
V
Под окном качалась лодка.
– Ты чего, дедушка? – удивился Бушуев, узнав деда Северьяна.
– Садись в лодку. Поедешь со мной! – глухо и строго приказал старик.
– Зачем?
– Садись, тебе говорят! – крикнул дед Северьян.
– Тише, команду разбудишь… – попросил Денис и, смутно предчувствуя что-то недоброе, вышел из каюты.
Долго ехали молча. Старик неторопливо греб и невесело посматривал на внука.
– Куда мы едем?
– Сиди и молчи!
Как только миновали село, дед Северьян пристал к берегу и слегка подтащил лодку. Тяжело сел на камень и позвал внука. Денис хотел было тоже присесть, но старик не разрешил.
– Стой!.. Стой статуем передо мной! – приказал он. – Стой и отвечай правду, ежели я тебя спрашивать буду.
Денис покорно стал перед дедом и потупил голову.
– Ты с Манефкой Ахтыровой путаешься? – тихо спросил старик.
– Я люблю ее… – так же тихо и спокойно ответил Бушуев.
– Не про любовь я спрашиваю… Путаешься, говорю, живешь с ней?..
– Да, живу…
– Значит, правда! Значит, правда! – взметнулся старик. – Да как ты, сукин сын, смел к чужому добру притронуться? Она что – жена тебе? Что ты, дьявол долговязый, позоришь Бушуевых! Эх, сукин ты сын!..
Он пошарил рукой возле себя, схватил тонкий тальниковый прут, вскочил и изо всех сил ударил по лицу внука.
Денис не шевельнулся. Только почувствовал, как из рассеченного уха потекла по шее теплая кровь.
Дед Северьян отбросил прут и зашагал к лодке, хрустя гравием под сапогами. Сталкивая лодку, повернулся и уже спокойно сказал:
– Брось это дело, Денис. Хорошего ничего не получится. Человек должон соблюдать себя. Подумай и – брось… Ступай домой пешком, я с тобой, брат, и в одной лодке сидеть не хочу посля такой погани…
Старик уехал. А Бушуев еще долго стоял на берегу, задумчиво смотрел на черную, как смола, воду и растирал кровь на рассеченном лице.
VI
Около полуночи дверь в спальню Анны Сергеевны отворилась и вошла Варя, босая, в одной длинной ночной рубашке. Варя знала, что мать одна; отец спал в кабинете на диване: накануне бородатый слесарь унес кровать Николая Ивановича для ремонта. Анна Сергеевна еще не спала и читала журнал,
